Евангельская персонификация архетипа предательства не имеет в канонических текстах достаточно убедительного обоснования.

Противоречия евангельских сказаний сформировали основные направления интерпретации новозаветного персонажа: с одной стороны, поступок Иуды рассматривается как величайшее злодеяние против человечества; с другой - существовавшая во втором веке секта каинитов “понимала предательство Иуды Искариота как исполнение высшего служения, необходимого для искупления мира и предписанного самим Христом”.

Если первое направление использовалось писателями для создания в контексте произведения аксиологически сложного символического плана, то различные нравственно психологические мотивировки обусловили не только интенсивную разработку событийного плана, но и всестороннее исследование сложных нравственных проблем, возникающих перед индивидуумом в экзистенциальных ситуациях [подробнее смотри: 7, 228].

Как определяет Нямцу А. Е., “функциональная активность традиционного сюжета (образа, мотива) в литературном произведении определяется и “осуществляется” системной совокупностью интегральных признаков: широтой интерпретационного диапазона, многообразием форм и способов трансформации, потенциальной многозначностью семантики традиционной структуры и т. д.” .

Идея человеческой множественности образа предателя, которая развивалась и еще не раз будет осмысливаться авторами, делает Иуду архетипической моделью поведения, которая абсолютизируется как проявление одной из сторон индивидуального мировидения. Многосторонность трактовок образа Иуды мировой литературой, считает А. Нямцу, “подтверждает сложность и противоречивость евангельской загадки, ибо в новозаветных текстах емко выражена одна из основополагающих проблем индивидуального бытия, вступающего в антагонистические отношения с общечеловеческим идеалом” .

Еще в начале века польский исследователь А. Немоевский подчеркнул, что “образ Иуды - результат опыта, психологический продукт житейской правды. Его имя - символ, но этот символ стал уже избитым. …образ Иуды является нравственно психологическим концентратом универсальной поведенческой модели, вобравшей в себя определенную часть общечеловеческого опыта. Именно этим объясняется тот факт, что “образ рыжеволосого предателя Иуды, предающего своего учителя поцелуем любви в руки грубой силы за ничтожную плату в тридцать сребреников, стал каким-то привидением. Он встречается везде. Можно было бы составить музей Иуды из картин и скульптур знаменитых художников, из тысяч романов, новелл и поэм, этических трактатов и революционных стихотворений” .

Количество примеров можно значительно увеличить, так как образ Иуды на протяжении веков в различных вариантах активно используется в качестве общезначимого архетипа предательства и последующей неотвратимой расплаты за содеянное. Относительная однозначность интерпретации образа Искариота на протяжении многовекового литературного функционирования претерпевает качественные изменения в конце XIX-XX вв. На первый план выдвигается не констатация факта предательства, а исследование нравственно-психологических мотивировок содеянного с точки зрения национально исторического своеобразия конкретной литературы и общечеловеческих этических представлений.

Г.В. Ф. Гегель считал, что “жадность была, по-видимому, самой сильной страстью Иуды, общение и Иисусом не изменило его образ мыслей в лучшую сторону. Жадность, вероятно, и побудила его стать на сторону Иисуса, ибо он надеялся удовлетворить ее, когда Иисус воздвигнет свое мессианское царство. Увидев же, что Иисус преследует совсем иные цели и не помышляет о подобном царстве, и убедившись в тщетности своих надежд, Иуда попытался предательством извлечь пользу из своей близости к Иисусу” .

Потому, возможно, рассказ Л. Андреева, хотя и написанный в начале века, так популярен сегодня: интересна оценка автором мотивов предательства (отличающаяся парадоксальным взглядом), исследуется цель поступка заглавного героя и предпосылки к нему. Неожиданной воспринимается и “очевидная нетрадиционность образа Иуды, сложность его духовного мира и неоднозначность мотивов предательства, которые определили и противоречивость критических оценок трактовки” В основе сюжета рассказа, что мы наблюдаем и в других андреевских произведениях, лежит евангельская история, хотя, как писал Горький, “в первой редакции рассказа “Иуда” у него оказалось несколько ошибок, которые указывали, что он не позаботился прочитать даже Евангелие”.

Действительно, используя евангельский сюжет, автор весьма субъективно осмыслил его. Как же понимать психологию поступка Иуды в рассказе Л. Андреева, что заставило его предать Иисуса, нарушив тем самым, казалось бы, все законы нравственности и морали? С самого начала и на протяжении всего рассказа звучат слова “Иуда Предатель”. Такое имя укоренилось в сознании людей изначально, и Андреев принимает и использует его, но лишь как “прозвище”, данное людьми. Для писателя Иуда во многом символический предатель. У Андреева Иуда в самом начале рассказа представлен как весьма отталкивающий персонаж: неприятна уже его внешность (“безобразная бугроватая голова”, странное выражение лица, как бы разделенного пополам), странен переменчивый голос “то мужественный и сильный, то крикливый, как у старой женщины, ругающей мужа, досадно-жидкий и неприятный для слуха”.

Вполне можно объяснить великий грех Иуды - предательство Учителя своего - натурой Иуды. Ведь возможно, что его зависть к чистоте, непорочности Иисуса, его неограниченной доброте и любви к людям, на которые Иуда не способен, привели к тому, что он решил погубить своего учителя. Но это лишь первое впечатление от рассказа Л. Андреева. Почему автор в начале рассказа и потом много раз сравнивает Иисуса и Иуду? “Он (Иуда) был худощав, хорошего роста, почти такого же, как Иисус” , т. е. писатель ставит в один ряд два таких; казалось бы, противоположных образа, он сближает их.

Между Иисусом и Иудой, как кажется, существует какая-то связь, они постоянно соединены невидимой ниточкой: глаза их часто встречаются, и мысли друг друга они почти угадывают. Иисус любит Иуду, хотя и предвидит предательство с его стороны. Но и Иуда, Иуда тоже любит Иисуса! Он любит его безмерно, он благоговеет перед ним. Он внимательно вслушивается в каждую его фразу, чувствуя в Иисусе какую-то мистическую власть, особенную, заставляющую каждого слушающего его преклоняться перед Учителем. Когда же Иуда обвинил людей в порочности, лживости и ненависти друг к другу, Иисус стал отдаляться от него.

Иуда чувствовал это, воспринимая все очень болезненно, что тоже подтверждает неограниченную любовь Иуды к своему Учителю. Поэтому не удивляет стремление Иуды приблизиться к нему, быть постоянно рядом с ним. Возникает мысль, не явилось ли предательство Иуды способом приблизиться к Иисусу, но совершенно особым, парадоксальным путем. Учитель погибнет, уйдет из этого мира Иуда, и там, в другой жизни, они будут рядом: не будет Иоанна и Петра, не будет других учеников Иисуса, будет лишь Иуда, который, он уверен, больше всех любит своего Учителя.

При чтении рассказа Л. Андреева нередко возникает мысль, что миссия Иуды предопределена. Ни один из учеников Иисуса не смог бы вынести такое, не смог бы принять на себя такую участь. Действительно, у Андреева образы других учеников - лишь символы. Так, Петр ассоциируется с камнем: где бы он ни был, что бы он ни делал, - везде используется символика камня, даже с Иудой он состязается в кидании камней. Иоанн - любимый ученик Иисуса - это нежность, хрупкость, чистота, духовная красота.

Фома прямодушен, тугодум, в действительности, - Фома неверующий. Даже глаза Фомы пусты, прозрачны, в них не задерживается мысль. Так же символичны образы других учеников: никто из них не смог бы предать Иисуса. Иуда - вот тот избранник, которому выпала эта участь, и только он способен на сотворчество в подвиге Иисуса - он тоже приносит себя в жертву. Заранее зная о том, что он предаст Иисуса, совершит такой тяжкий грех, он борется с этим: лучшая часть его души борется с предначертанной ему миссией. И душа не выдерживает: победить предопределение невозможно.

Итак, Иуда знал, что будет совершено предательство, будет смерть Иисуса и что он убьет себя после этого, он даже наметил место для смерти. Он спрятал деньги, чтобы потом бросить их первосвященникам и фарисеям - то есть вовсе не в алчности была причина предательства Иуды. Совершив злодеяние, Иуда обвиняет в этом… учеников. Его поражает то, что, когда Учитель умер, они могли есть и спать, могли продолжать прежнюю жизнь без Него, без своего Учителя. Иуде же кажется, что жизнь бессмысленна после смерти Иисуса. Оказывается, Иуда не настолько бессердечен, как мы думали сначала.

Любовь к Иисусу открывает многие скрытые дотоле положительные его черты, непорочные, чистые стороны его души, которые, однако, обнаруживаются лишь после смерти Иисуса, равно как со смертью Иисуса открывается предательство Иуды. Парадоксальная совокупность предательства и проявления лучших качеств в душе героя объясняется только предопределением свыше: Иуда не может победить его, но он и не может не любить Иисуса. И вся психология предательства заключается тогда в борьбе личности с предопределением в борьбе Иуды с предначертанной ему миссией.

Социально-политические и философско-психологические аспекты евангельского образа были всесторонне исследованы в многочисленных трактатах конца XIX - начала XX в. Литература в разных версиях предлагает трактовку самого ужасного в истории человечества предательства. Очень ярко и, пожалуй, точно выразился Н. О. Лосский, утверждая о необходимости понять и объяснить деяние Иуды, при этом не умаляя его греховности [смотри подробнее: 4, 249 256]. Такая точка зрения возвеличивает Христа, способствует его обогащению различными и многочисленными мотивировками.

В своем исследовании личности Иисуса Христа Д. С. Мережковский в главе об Иуде говорит: “Память о том, что действительно побудило Иуду предать Иисуса, заглохла уже в самих Евангелиях… Кажется, действительной причины Иудиного предательства евангелисты не знают, не помнят, или не хотят вспоминать, может быть потому, что слишком страшно… Образ Иуды, каким он является в евангельских свидетельствах, - только непонятное страшилище. Но, если бы мы могли заглянуть в то, что действительно было в этом предательстве, то, может быть, мы увидели бы в нем проблему зла, поставленную так, как больше нигде и никогда в человечестве” . Действительно, автор затронул саму “суть” вопроса, который, фактически, и открывает дверь к разгадке соделанного.

Сложную систему мотивировок поступка Иуды конструирует Х. Л. Борхес в рассказе “Три версии предательства Иуды”. Первая версия гласит о том, что “предательство Иуды не было случайным, оно было деянием предопределенным, занимающим свое таинственное место в деле искупления… Слово, воплотившись, перешло из вездесущности в органическое пространство, из вечности - в историю, из безграничного блаженства - в состояние изменчивости и смерти; было необходимо, чтобы в ответ на подобную жертву некий человек, представляющий всех людей, совершил равноценную жертву. Этим человеком и был Иуда Искариот” .

Вторая версия говорит: “Аскет, ради вящей славы Божией, оскверняет и умерщвляет плоть; Иуда сделал то же со своим духом. Он отрекся от чести, от добра, от покоя, от царства небесного… Он полагал, что блаженство, как и добро, - это атрибут божества и люди не вправе присваивать его себе” . Третья же версия - фантастичная - уничтожает грань между Иисусом и Иудой и строится по принципу “один вместо другого”: “Бог стал человеком полностью, но стал человеком вплоть до его низости, человеком вплоть до мерзости и бездны. Чтобы спасти нас, он мог избрать любую судьба из тех, что плетут сложную сеть истории; он мог стать Александром или Пифагором, или Рюриком, или Иисусом; он избрал самую презренную судьбу: он стал Иудой” .

Как было на самом деле, наверно, не дано узнать. И потому образ Иуды Искариота останется вечной тайною. Справедливо или по ошибке, но имя Иуды навсегда стало символом всемирного предательства. Как известно, Данте поместил его в самом последнем круге, как символ наиболее тяжкого греха. Вмерзший в лёд Дит в каждой из своих трех пастей терзает по предателю: Брута, Кассия и Иуду. Веками сложившийся стереотип разрушать трудно, а, возможно, и не стоит. Разрушение символов всегда чревато непредвиденными последствиями. Просто, пожалуй, стоит различать конкретного его носителя, конкретную личность от созданного на основе ее мирового образа.

Описывая факт предательства и его мрачные последствия, евангелисты почти не уделили внимания объяснению причин чудовищного поступка. Марк просто констатировал факт: пошел и предал. Матфей намекнул на корыстолюбие Иуды: “…сказал: что вы дадите мне, и я вам предам его” (Матфей, 26:15). Лука вообще освободил предателя от личной ответственности за содеянное, переложив ее на вечного врага человеческого: “…вошел же Сатана в Иуду, прозванного Искариотом” (Лука, 22:3).

И только апостол Иоанн попытался проникнуть в тайну души предателя. Его рассказ - психологическое повествование в простейшем варианте. Он дает наброски характера, его Иуда двоедушен и корыстолюбив: “Сказал же он это не потому, чтобы заботился о нищих, но потому, что был вор” (Иоанн, 12:6). В логике этого характера усматривается и повод к поступку. Святое благовествование от Иоанна - первая художественная обработка сюжета об Иуде предателе с намеками на психологизм. За ней последовали тысячи других, все более сложных литературных интерпретаций, в том числе и русских.

Художественный образ, активно внедрялся в сферу насущных общественных проблем разных этапов русской общественной жизни. В разные эпохи общественного развития миф о предателе Иуде привлекал русских писателей разными сторонами его смысла. Классическая литература XIX века, формировавшаяся в атмосфере становления, триумфа и банкротства капитализма, разрабатывала евангельский сюжет прежде всего как “торговое дельце”. В век торжества капитала, когда и нравственные ценности измеряются в денежных знаках, на первый план в древней истории выступили тридцать сребреников: слова “предать” и “продать” воспринимались как синонимы. Именно так объяснен “иудин грех” преступного старосты в поэме Некрасова “Кому на Руси жить хорошо»:

Глеб - он жаден был - соблазняется:
Завещание сожигается!
На десятки лет, до недавних дней
Восемь тысяч душ закрепил злодей…
Все прощает Бог, а иудин грех
Не прощается /5/.

Концентрацией тенденции появилась в 1890 году поэма Павла Попова “Иуда Искариот”. Вся история заглавного героя с момента зачатия, когда буйно кощунствовал против Бога его отец “заимодавец фарисей”, и до позорной смерти на осине - это обличение “беспокойного и продажного века” господства капитала:

В домах и семьях, Кариота
У иудеев и римлян
Одна насущная забота;
Ваалом каждый обуян.
Пророков нет во Иудее,
У Рима боги - пали в прах;
И размножаются злодеи… /8/.

Божественное проклятье за грехи отца и порочное воспитание Иуды сплелись здесь в цепь причин, сформировавших предательство, но вторая причина явно главенствует. Представив древнюю историю в новом освещении, автор поэмы признает, что его упования на воспитательное значение древней легенды невелики: продажный век ежедневно порождает столько нравственных преступлений на почве стяжательства, что литературный (“бумажный”) Иуда кажется на этом фоне почти безвредным. И все же хочется верить поэту, быть может,

…от зла он многих оттолкнет
Своею мрачною судьбою -
И этим пользу принесет /8/.

Так на переломе от депрессивных 80 х годов прошлого века к десятилетию, освещенному возрождением освободительных иллюзий, евангельский антигерой был поставлен литературой на службу концепции “малых дел”, рожденной отчаянием загнанной в тупик народнической мысли.

Из глубины померкнувших столетий
Явил ты мне, непонятый мой брат,
Твой жгучий терн в его победном свете /9/.

Расхожая мудрость учит: “Понять - значит простить”. Именно потому М. Горький статьей “О современности” (1912) яростно восстал против “психологизации” темы Иуды, полагая ее путем к реабилитации предательства. Такую акцию и впрямь можно усмотреть, например, в переводной повести Тора Гедберга “Иуда, история одного страдания”, изданной в 1908 году. Переводчица характеризовала это произведение как попытку с чувством сострадания показать “сложный и извилистый” душевный процесс, ведущий к предательству. Еще сложнее психологическая подоплека “Трагедии о Иуде, принце Искариотском” А. Ремизова (1908), но задача драмы та же: “понять - простить”.

Трагическая коллизия (на душе Иуды двойной невольный грех - отцеубийства и кровосмешения) определила ему новую роль. Он должен стать предтечей пророка, который уже остановился на распутье и “ждет к себе другого”: “…и такой должен придти к нему измученный, нигде не находя себе утешения, готовый принять на себя последнюю и самую тяжелую вину, чтобы своим последним грехом переполнить грех и жертвою своею открыть Ему путь… Предательство (“последняя вина”) - путь к свету; предатель Иуда - предтеча Искупителя. От такой перетасовки мотивов и следствий и пришел в свое время в ярость автор статьи “О современности”.

Освобожденный от библейского канона, антигерой старинной легенды помогал литературе на разных этапах ее развития исполнять свою общественно воспитательную роль, вмешиваясь в сложные проблемы смены социальных систем, банкротства религиозных устоев, больных тенденций общественной психологии - с целью утвердить некие абсолютные, общечеловеческие нравственные основы.

Список использованной литературы

1. Андреев Л. Н. Иуда Искариот // Андреев Л. Н. Собр. Соч. в 6 т. Т.2. - М.: Худож. лит.,
2. Борхес Х. Л. Три версии предательства Иуды // Борхес Х. Л. Проза разных лет: Сборник. -
3. Гегель Г. В. Ф. Жизнь Иисуса // Гегель Г. В. Ф. Философия религии. В 2 х т. Т. I. - М.:
4. Лосский Н. О. Условия абсолютного добра: Основы этики; Характер русского народа. - М.:
5. Немоевский А. Бог Иисус: Происхождение и состав Евангелий. - Пг.: Госиздат, 1920. -
6. Нямцу А. Е.. Миф. Легенда. Литература (теоретические аспекты функционирования). -
7. Попов П. Иуда Искариот: Поэма. - СПб., 1890. - С.6.

“Біблія і культура”, 2008, № 10. стр. 231-235
Національна бібліотека України імені В. І. Вернадського, Київ

Своеобразие системы образов «Иуды Искариота»

Первоначально, в ее первой публикации в «Сборнике товарищества "Знание"» за 1907 год, рассказ назывался «Иуда Искариот и другие», -- очевидно, те, на ком лежит ответственность за крестную смерть Христа. Из окончательного варианта названия повести Л. Андреев убрал слова «...и другие», но они незримо присутствуют в тексте. «И другие» -- это не только апостолы. Это и все те, кто поклонялся Иисусу и радостно приветствовал его при въезде в Иерусалим:

Многие характеристики «и другим» даны Иудою, и потому они не могут быть признаны справедливыми, утверждает Л. А. Западова: «Он, который «так искусно перемешивал правду с ложью» Западова Л. А. Источники текста и «тайны» рассказа-повести «Иуда Искариот» // Русская литература. -- 1997. -- N 3. С.105., богом уполномочен быть не может. Поэтому он лжепророк -- какой бы страстной и искренней ни казалась его речь». Конечно, оптика зрения Иуды и его оценки не являются в произведении окончательными. Однако очевидно также, что нередко авторский обличительный голос звучит в унисон с голосом Иуды -- судьи и обличителя «других», физические точки зрения центрального героя и автора-повествователя совпадают.

Чтобы раскрыть сущность предательства, автор, наряду с Иудой вводит таких героев, как Петр, Иоанн, Матфей и Фома, причем каждый из них является своеобразным образом-символом. У каждого из учеников подчеркивается наиболее яркая черта: Петр-камень воплощает в себе физическую силу, он несколько груб и «неотесан», Иоанн нежен и прекрасен, Фома прямодушен и ограничен. Иуда же с каждым из них соревнуется в силе, преданности и любви к Иисусу. Но главное качество Иуды, которое неоднократно подчеркивается в произведении, - его ум, хитрый и изворотливый, способный обмануть даже самого себя. Все считают Иуду умным. Петр говорит Искариоту: «Ты самый умный из нас. Зачем только ты такой насмешливый и злой?» Андреев Л.Н. Иуда Искариот// Проза. - М.: Издательство АСТ, 2003. С. 45.

Совершенно иной тон, иная лексика присутствует в речи автора, когда он говорит о других учениках. Они засыпают во время моления Иисуса в Гефсиманском саду, когда он просит их бодрствовать, быть с ним в час испытания:

Петр и Иоанн перекидывались словами, почти лишенными смысла. Зевая от усталости, они говорили о том, как холодна ночь, и о том, как дорого мясо в Иерусалиме, рыбы же совсем нельзя достать.

И наконец, это они -- ученики -- не защитили Иисуса от римских стражников во время его ареста:

Как кучка испуганных ягнят, теснились ученики, ничему не препятствуя, но всем мешая -- и даже самим себе; и только немногие решались ходить и действовать отдельно от других. Толкаемый со всех сторон, Петр Симонов с трудом, точно потеряв все свои силы, извлек из ножен меч и слабо, косым ударом опустил его на голову одного из служителей, -- но никакого вреда не причинил. И заметивший это Иисус приказал ему бросить ненужный меч...

Солдаты распихивали учеников, а те вновь собирались и тупо лезли под ноги, и это продолжалось до тех пор, пока не овладела солдатами презрительная ярость. Вот один из них, насупив брови, двинулся к кричащему Иоанну; другой грубо столкнул с своего плеча руку Фомы, в чем-то убеждавшего его, и к самым прямым и прозрачным глазам его поднес огромный кулак, -- и побежал Иоанн, и побежали Фома и Иаков и все ученики, сколько ни было их здесь, оставив Иисуса, бежали.

Почему же, при том, что тема «и других» в повести звучит совершенно отчетливо и недвусмысленно, Л. Андреев отказался от названия «Иуда Искариот и другие» и остановился на более нейтральном «Иуда Искариот»? Дело, видимо, в том, что отвергнутый вариант названия не был лишен прямолинейности; он выдвигал на первый план именно тему ответственности «и других» (поскольку предательство самого Иуды уже не являлось новостью для читателя). Вина «и других» все же -- это периферийная тема в повести, в центре ее находятся два персонажа: Иуда Искариот и Иисус Христос, и их загадочная, таинственная роковая непостижимая связь, свой вариант разгадки которой и предлагает писатель.

Прежде, чем перейти к заглавному герою -- образу андреевского Иуды Искариота, обратимся к тому, кто является первоначалом всех событий -- образу Христа в трактовке Леонида Андреева, предполагая, что и этот образ здесь также будет являть собой отступление от канонической традиции.

Понять художника, и эта мысль глубоко справедлива, призваны те «законы», которые он -- художник -- над собою поставил. Таким «законом» для Л. Андреева, рискнувшего создать художественный образ Иисуса Христа, был следующий: «Я знаю, что Бог и Дьявол только символы, но мне кажется, что вся жизнь людей, весь ее смысл в том, чтобы бесконечно, беспредельно расширять эти символы, питая их кровью и плотью мира». Басинский П. Поэзия бунта и этика революции: реальность и символ в творчестве Л. Андреева // Вопросы литературы. 1989. № 10. С. 58. Именно таким -- «напитанным кровью и плотью мира» -- предстает перед нами андреевский Иисус и это проявляется в повести, в частности, в его смехе.

В повести Л. Андреева преобладает не религиозно- мистическая логика, но психологическая, культурно-историческая, укорененная в мировой культурной традиции и обоснованная М. Бахтиным. И смеющийся Иисус -- казалось бы, совершенно незначительная деталь -- свидетельствует о принципиальном отличии образа Иисуса Христа у Л Андреева от евангельского Иисуса, что тоже было отмечено исследователями: «Даже тот, кто мыслится как символ высшей идеальной цельности, в изображении Л. Андреева не свободен от двойственности», -- утверждает Л. А. Колобаева Басинский П. Поэзия бунта и этика революции: реальность и символ в творчестве Л. Андреева // Вопросы литературы. 1989. № 10. С. 58., характеризуя образ Иисуса Христа.

Иисус у Л. Андреева предстает, таким образом, не просто в своей человеческой (не божественной) ипостаси, но еще и обретает некоторые исконно русские национальные черты (лиризм, сентиментальность, открытость в смехе, которая может выступать как беззащитная открытость). Безусловно, образ Иисуса у Л. Андреева -- это в какой-то мере проекция его (Андреева) художнической, русской души. В связи с этим вспомним еще раз слова автора о замысле его повести «Иуда Искариот» -- это «совершенно свободная фантазия». Фантазия, заметим, определяемая особенностями мировосприятия, стиля художника.

Л. Андреев видит в Иисусе прежде всего ипостась человеческую, еще и еще раз ее подчеркивая и тем самым как бы освобождая пространство для утверждения человеческого, деятельного начала, уравнивания Бога и Человека. В андреевской концепции Иисуса смех («хохот») логичен еще и потому, что он уравнивает, сближает его участников, выстраивая отношения не по религиозной (готической) вертикали, а по земной, человеческой горизонтали.

Иисус Л. Андреева, как мы видим, также как и Иуда, представляет собой фантазию на евангельскую тему, и он близок в своем человеческом проявлении булгаковскому Иешуа из «Мастера и Маргариты». Это не «имеющий власть» (Евангелие от Матфея), знающий о своем божественном происхождении и своем предназначении Богочеловек, а отрешенный от реальной действительности, наивный, мечтательный художник, тонко чувствующий красоту и многообразие мира.

Андреевский Иисус загадочен, но в чем его загадка? Она носит не столько религиозно-мистический, сколько подсознательно-психологический характер. В повести говорится о великой тайне «прекрасных глаз» Иисуса -- почему молчит Иисус, к которому мысленно с мольбой обращается Иуда.

При чтении повести возникает логичный (в психологической системе координат) вопрос: почему Иисус приблизил к себе Иуду: потому что он -- отверженный и нелюбимый, а Иисус не отрекался ни от кого? Если отчасти эта мотивировка и имеет место в данном случае, то она должна расцениваться как периферийная в достоверно-реалистической и в то же время не лишенной проникновения в глубины подсознательного повести Л. Андреева. Иисус, как свидетельствует Евангелие, пророчествовал о предстоящем предательстве его одним из апостолов: «...не двенадцать ли вас избрал Я? но один из вас диавол. А говорил Он об Иуде, сыне Симона Искариота, ибо предать Его должен был он, один из двенадцати» (Евангелие от Иоанна, гл. 6:70--71). Между Христом и Иудой в повести Л. Андреева существует таинственная подсознательная связь, не выраженная словесно и тем не менее ощущаемая Иудой и читателями. Эта связь (предощущение соединившего обоих навечно события) ощущается психологически и Иисусом -- Богочеловеком, она не могла не найти внешнего психологического выражения (в загадочном молчании, в котором ощущается скрытое напряжение, ожидание трагедии), причем особенно явственно -- в преддверии крестной смерти Христа. Было бы не логично, если бы в этой повести было иначе. Еще раз подчеркнем, что речь идет о художественном произведении, где внимание к психологической мотивировке закономерно и даже неизбежно, в отличие от Евангелия -- сакрального текста, в котором образ Иуды является символическим воплощением зла, персонажем с позиции художественной изобразительности условным, целенаправленно лишенным психологического измерения. Бытие евангельского Иисуса -- это бытие в другой системе координат.

Евангельские проповеди, притчи, гефсиманская молитва Христа не упоминаются в тексте, Иисус находится как бы на периферии описываемых событий. Эта концепция образа Иисуса была свойственна не только Л. Андрееву, но и другим художникам, в том числе А. Блоку, который также писал о наивности «Исуса Христа» (в поэме «Двенадцать»), женственности образа, в котором действует не его собственная энергия, а энергия других. Наивно (с точки зрения современников Иисуса -- жителей Иерусалима, отрекшихся от Учителя) и его учение, которое при помощи своего страшного «эксперимента» как бы проверяет и выявляет его нравственную силу Иуда: мир движим любовью, и в душе человека изначально заложена любовь, понятие о добре. Но коль учение Иисуса -- великая правда, почему она оказалась бессильной в отношении его самого? Почему эта прекрасная мысль не находит отклика у жителей древнего Иерусалима? Поверив в правду Иисуса и восторженно приветствовав его при его въезде в Иерусалим, жители города затем разочаровались в ее могуществе, разочаровались в своей вере и надежде и тем с большей силой стали упрекать учителя в несостоятельности его проповедей.

Божественное и человеческое начала предстают в повести Л. Андреева в еретическом взаимодействии: Иуда становится у парадоксалиста Андреева личностью, сыгравшей величайшую роль в истории, а Иисус представлен в своей телесности, человеческой плотскости, причем соответствующие эпизоды (прежде всего, избиение Иисуса римскими стражниками) воспринимаются как чрезмерно натуралистичные по отношению к Христу, но тем не менее возможные в той цепи аргументов, мотивировок, причин и следствий, которые были воссозданы художественной фантазией автора «Иуды Искариота». Эта сосредоточенность Л. Андреева на человеческой ипостаси Богочеловека оказалась востребованной, распространенной в литературе XX века, и, в частности, она определила концепцию образа Иешуи в романе «Мастер и Маргарита» М. Булгакова.

Обратимся же теперь непосредственно к заглавному герою произведения - Иуде Искариоту.

В рассказе Леонида Андреева Иуда предстает перед читателем совершенно в ином виде по сравнению с евангельской традицией. Предатель выделяется на фоне других учеников даже внешне. Однако, в отличие от того же Булгакова, Андреев наделяет Иуду страшной, противоречивой внешностью. Сразу же бросается в глаза его череп, лицо: «точно разрубленный с затылка двойным ударом меча и вновь составленный, он явственно делился на четыре части и внушал недоверие, даже тревогу: за таким черепом не может быть тишины и согласия, за таким черепом всегда слышится шум кровавых и беспощадных битв. Двоилось так же и лицо Иуды: одна сторона его, с черным, остро высматривающим глазом, была живая, подвижная, охотно собиравшаяся в многочисленные кривые морщинки. На другой же не было морщин, и была она мертвенно-гладкая, плоская и застывшая, и хотя по величине она равнялась первой, но казалась огромною от широко открытого слепого глаза. Покрытый белесой мутью, не смыкающийся ни ночью, ни днем, он одинаково встречал и свет и тьму, но оттого ли, что рядом с ним был живой и хитрый товарищ, не верилось в его полную слепоту». Андреев Л.Н. Иуда Искариот// Проза. - М.: Издательство АСТ, 2003. С.29. Образ Иуды у Андреева соотносится с традиционным представлением о бесе, нечистой силе, которых принято изображать в профиль, то есть одноглазыми («…и вдруг уходит внезапно, оставляя по себе неприятности и ссору - любопытный, лукавый и злой, как одноглазый бес» Там же. С. 29), кроме того писатель подчеркивает, что один глаз у Иуды был слепой. Двойная внешность Иуды тесно переплетается с поведением, поступками Предателя. Таким образом, автор через внешний облик передает внутреннюю суть героя. Андреев подчеркивает раздвоение в облике Иуды. В герое сочетается мертвое и живое. Темная сторона Андреевского Иуды - это притворное спокойствие, которое чаще всего проявлялось при общении с учениками, а «светлая» - это искренняя любовь к Иисусу. Интересная деталь: автор в тексте упоминает, что Иуда имел рыжий цвет волос. В мифологии это часто означает избранность богом, близость к Солнцу, право на власть. Боги войны часто рыжие или на рыжем коне. Многие вожди, известные личности имели этот огненный цвет волос. «Рыжий» является эпитетом божеств. Андреев недаром присваивает герою именно этот цвет волос, ведь по рассказам Предателя всегда оказывалось так, что именно ОН будет первый возле Иисуса. Иуда искренне верил в свою правоту и избранность, а главное он стремился к своей цели любыми средствами - предательство и стало способом приближения к Мессии. Кроме того, Иуда несколько раз «спасал» Христа от расправы толпы, проявляя воинственность. Но рыжий цвет волос приписывается и Иосифу, мужу Марии, матери Иисуса (например, на картине Рембрандта «Симеон в храме» - в знак его происхождения от рыжего же, по преданию, Царя-Псалмопевца). Возможно, этим в данном случае еще раз подчеркивается противоречивую природу персонажа.

Андреев уже в начале текста сравнивает Иуду с Иисусом: «хорошего роста, почти такого же, как Иисус, который слегка сутулился от привычки думать при ходьбе и от этого казался ниже». Андреев Л.Н. Иуда Искариот// Проза. - М.: Издательство АСТ, 2003. С.29. Н. Чуйкина замечает: «показательно отношение автора к этим двум персонажам, которое он отразил в своей картине под названием «Цари Иудейские», где Иисус и Иуда изображены похожими внешне, но один из них красив, второй - чудовищно безобразен, и они связаны одним терновым венком, надетым на их головы». Чуйкина Н. Сравнение у Леонида Андреева // Мир русского слова, 2002. С.109. Быть может, по мнению Андреева, красота и безобразие - две составляющие единого целого. Это отражает особое видение мира писателя, где одно без другого невозможно.

У Андреева, так же, как и у многих других авторов, Иисус «поручил денежный ящик» Иуде. Благодаря искусному обращению со своими делами «в скором времени Иуда заслужил расположение некоторых учеников, видевших его старания». Андреев Л.Н. Иуда Искариот// Проза. - М.: Издательство АСТ, 2003. С.31. Но, с другой стороны, автор контрастно изображает Иуду лживым, что явно отталкивает других героев от него. Предатель желает дурачить людей, ему доставляет это удовольствие. По Андрееву, Иуда «каждому умел сказать то, что ему особенно нравится». Там же. С. 31. Автор добавляет в текст описание прошлой жизни героя. «Свою жену Иуда бросил давно…он много лет шатается бессмысленно в народе…и всюду лжет, кривляется…и вдруг уходит внезапно, оставляя о себе неприятности и ссору. Детей у него не было, и это еще раз говорило, что Иуда - дурной человек и не хочет бог потомства от Иуды». Там же. С. 32. Таким образом, упоминание о прошлом героя добавляет дополнительные черты к его характеристике.

Принципиально для новой концепции Иуды игнорирование автором образа Бога-Отца, как известно, играющего в Евангельской версии роль инициатора всех событий. В повести Андреева Бога-Отца нет. Распятие Христа с начала и до конца продумано и осуществлено Иудой, и им взята на себя полная ответственность за свершенное. И Иисус не препятствует его замыслу, как подчинился в Евангелии решению Отца. Автор отдал Иуде-человеку роль демиурга, Бога-Отца, закрепив это роль несколько раз повторенным обращением Иуды к Иисусу: «сыночек», «сынок».

Одним из приемов передачи идеи, настроения героя является описание обстановки, пейзажа вокруг него. Однако лишь Л. Андреев в полной мере использует этот прием в своем произведении. Приведем некоторые примеры такого использования.

На фоне пейзажа показан и момент вселения дьявола в Искариота. Когда Иуда весь свой огонь сосредоточил на Иисусе, Христос внезапно «словно поднялся в воздух, словно растаял и сделался такой, как будто весь он состоял из надозерного тумана, пронизанного светом заходящей луны, и мягкая речь его звучала где-то далеко-далеко и нежно». Это повлияло на Предателя. И «вот куполом почувствовал он голову свою, и в непроглядном мраке его продолжало расти огромное, и кто-то молча работал: поднимал громады, подобные горам, накладывал одну на другую и снова поднимал...». Андреев Л.Н. Иуда Искариот// Проза. М.: Издательство АСТ, 2003. С. 113.

После смерти Иисуса, автор пишет, что земля в глазах Иуды стала маленькой и «всю ее он чувствует под своими ногами, смотрит на маленькие горы, тихо краснеющие в последних лучах солнца, и горы чувствует под своими ногами, смотрит на небо, широко открывшее свой синий рот, смотрит на кругленькое солнце, безуспешно старающееся обжечь и ослепить,- и небо и солнце чувствует под своими ногами. Беспредельно и радостно одинокий, он гордо ощутил бессилие всех сил, действующих в мире, и все их бросил в пропасть». Там же. С. 116. Возможно, Андреев называет пропастью овраг, в который люди бросили «прекрасного» Иуду. В итоге, с Иисусом, а соответственно и с Искариотом, ушли все силы, действующие в мире.

Широкое использование Андреевым стилизации и несобственно-прямой речи приводит к размытости и подвижности границ сознания персонажей и повествователя. Стилистический рисунок сознания повествователя в повести Л. Андреева соответствует нормам книжной речи, часто - художественной, отличается поэтической лексикой, усложненным синтаксисом, тропами, патетической интонацией и обладает самым высоким потенциалом обобщения. Куски текста, принадлежавшие повествователю, несут повышенную концептуальную нагрузку. Так, повествователь выступает субъектом сознания в приведенной выше эмблематической картине Космоса Христа и в изображении Иуды - творца нового проекта человеческой истории. Повествователем маркируется и жертвенная преданность Иуды Иисусу: «...и зажглась в его сердце смертельная скорбь, подобная той, которую испытал перед этим Христос. Вытянувшись в сотню громко звенящих, рыдающих струн, он быстро рванулся к Иисусу и нежно поцеловал его холодную щеку. Так тихо, так нежно, с такой мучительной любовью, что, будь Иисус цветком на тоненьком стебельке, он не колыхнул бы его этим поцелуем и жемчужной росы не сронил бы с чистых лепестков». Андреев Л.Н. Иуда Искариот// Проза. - М.: Издательство АСТ, 2003. С. 79. В поле сознания повествователя лежит и вывод о равновеликой роли Иисуса и Иуды в повороте истории - Бога и человека, повязанных общей мукой: «...и среди всей этой толпы были только они двое, неразлучные до самой смерти, дико связанные общностью страданий... Из одного кубка страданий, как братья, пили они оба...». Там же. С.80

Стилистика сознания повествователя в повести имеет точки пересечения с сознанием Иуды. Правда, сознание Иуды воплощено средствами разговорного стиля, но их объединяет повышенная экспрессивность и образность, хотя и разная по своему характеру: сознанию Иуды более свойственны ирония и сарказм, повествователю - патетика. Стилистическая близость повествователя и Иуды как субъектов сознания возрастает по мере приближения к развязке. Ирония и насмешки в речи Иуды уступают место патетике, слово Иуды в конце повести звучит серьезно, порою пророчески, повышается его концептуальность. В голосе же повествователя порою появляется ирония. В стилистическом сближении голосов Иуды и повествователя находит выражение определенная нравственная общность их позиций. Вообще отталкивающе уродливым, лживым, бесчестным Иуда увиден в повести глазами персонажей: учеников, соседей, Анны и других членов Синедриона, солдат, Понтия Пилата, хотя формально субьектом речи может оказаться повествователь. Но как субьект сознания (наиболее приближенного сознанию автора) повествователь никогда не выступает антагонистом Иуды. Голос повествователя врезается диссонансом в хор общего неприятия Иуды, вводя иное восприятие и другой масштаб измерения Иуды и его деяния. Такой первой значительной «вырезкой» сознания повествователя звучит фраза «И вот пришел Иуда». Андреев Л.Н. Иуда Искариот// Проза. - М.: Издательство АСТ, 2003. С. 54. Она выделена стилистически на фоне преобладающего разговорного стиля, передающего дурную народную молву об Иуде, и графически: две трети строки после этой фразы остается пустой. За ней следует большой отрезок текста, снова содержащий резко отрицательную характеристику Иуды, формально принадлежащую повествователю. Но он передает восприятие Иуды учениками, подготовленное слухами о нем. О смене субъекта сознания свидетельствует смена стилевой тональности (библейская афористичность и патетика уступают место лексике, синтаксису и интонации разговорной речи) и прямые указания автора.

В дальнейшем повествователь не раз выявляет общность своей точки зрения на происходящее с точкой зрения Иуды. В глазах Иуды не он, а апостолы - предатели, трусы, ничтожества, которым нет оправдания. Обвинение Иуды получает обоснование во внешне беспристрасном изображении апостолов повествователем, где отсутствует несобственно-прямая речь и, следовательно, повествователь максимально близок автору: «Солдаты распихивали учеников, а те вновь собирались и тупо лезли под ноги... Вот один из них, насупив брови, двинулся к кричавшему Иоанну; другой грубо столкнул с своего плеча руку Фомы... и к самым прямым и прозрачным глазам его поднес огромный кулак, - и побежал Иоанн, и побежали Фома и Иаков, и все ученики, сколько ни было их здесь, оставив Иисуса, бежали». Там же. С. 107. Иуда издевается над духовной косностью «верных» учеников, с яростью и слезами обрушивается на их догматизм с его гибельными для человечества последствиями. Завершенность, неподвижность, безжизненность модели «ученичества», которую являет отношение будущих апостолов к Христу, подчеркивает и повествователь в описании беседы Иисуса с учениками в Вифании.

В ряде случаев сознание Иуды и сознание повествователя, в изображении Андреева, совмещены, и это наложение приходится на принципиально значимые куски текста. Именно такое воплощение получает в повести Христос как символ освященного, высшего строя сознания и бытия, но надматериального, внетелесного и потому - «призрачного». На ночлеге в Вифании Иисус дан автором в восприятии Иуды: «Искариот остановился у порога и, презрительно миновав взглядом собравшихся, весь огонь его сосредоточил на Иисусе. И по мере того как смотрел... гасло все вокруг него, одевалось тьмою и безмолвием, и только светлел Иисус с своею поднятой рукою. Но вот и он словно поднялся в воздух, словно растаял и сделался такой, как будто весь он состоял из надозерного тумана, пронизанного светом заходящей луны; и мягкая речь его звучала где-то далеко-далеко и нежно. И, вглядываясь в колеблющийся призрак, вслушавшись в нежную мелодию далеких и призрачных слов, Иуда...». Андреев Л.Н. Иуда Искариот// Проза. - М.: Издательство АСТ, 2003. С.89. Но лирический пафос и поэтическая стилистика описания увиденного Иудой, хотя и объяснимы психологически любовью к Иисусу, гораздо более свойственны в повести сознанию повествователя. Цитируемый кусок текста стилистически идентичен предшествующему ему эмблематическому изображению сидящих вокруг Христа учеников, данному в восприятии повествователя. Автор подчеркивает, что Иуда увидеть так эту сцену не мог: «Искариот остановился у порога и, презрительно миновав взглядом собравшихся...». Там же. С.91. О том, что «призраком» увидел Христа не только Иуда, но и повествователь, свидетельствует также семантическая близость образов, с которыми Христос ассоцируется в восприятии Иуды и, чуть выше, в восприятии учеников, о котором могло быть известно только повествователю, но не Иуде. Сравним: «...и мягкая речь его звучала где-то далеко-далеко и нежно. И, вглядываясь в колеблющийся призрак, вслушиваясь в нежную мелодию далеких и призрачных слов, Иуда...». Там же. С. 91. «...ученики были молчаливы и необычайно задумчивы. Образы пройденного пути: и солнце, и камень, и трава, и Христос, возлежащий в центре, тихо плыли в голове, навевая мягкую задумчивость, рождая смутные, но сладкие грезы о каком-то вечном движении под солнцем. Сладко отдыхало утомленное тело, и все оно думало о чем-то загадочно-прекрасном и большом, - и никто не вспомнил об Иуде». Андреев Л.Н. Иуда Искариот// Проза. - М.: Издательство АСТ, 2003. С. 93.

Сознания повествователя и Иуды содержат и буквальные совпадения, например, в оценке отношения к Учителю «верных» учеников, освободивших себя от работы мысли. Повествователь: «...безграничная ли вера учеников в чудесную силу их учителя, сознание ли правоты своей или просто ослепление - пугливые слова Иуды встречались улыбкою...». Иуда: «Слепцы, что сделали вы с землею? Вы погубить ее захотели...». Одними и теми же словами Иуда и повествователь иронизируют над такой преданностью делу Учителя. Иуда: «Любимый ученик! Разве не от тебя начнется род предателей, порода малодушных и лжецов?». Там же. С. 94. Повествователь: «Ученики Иисуса сидели в грустном молчании и прислушивались к тому, что делается снаружи дома. Еще была опасность... Возле Иоанна, которому, как любимому ученику Иисуса, была особенно тяжела смерть его, сидели Мария Магдалина и Матфей и вполголоса утешали его... Матфей же наставительно говорил словами Соломона: «Долготерпеливый лучше храброго...». Там же. С. 95. Повествователь совпадает с Иудой и в признании за его чудовищным поступком высокой целесообразности - обеспечении учению Христа всемирной победы. «Осанна! Осанна!» - кричит сердце Искариота. И торжественной осанной победившему христианству звучит в заключении повести слово повествователя о Предателе Иуде. Но предательство в нем только факт, зафиксированный эмпирическим сознанием свидетелей. Повествователь же несет читателю весть о другом. Его ликующая интонация, результат осмысления происшедшего в ретроспективе мировой истории, содержит информацию о несравненно более значимых для человечества вещах - наступлении новой эры.

Концепция Иуды - творца новой духовной реальности утверждается в повести Андреева и средствами ее объектной организации.

В основе композиции произведения противопоставление двух типов сознания, основанных на вере большинства и творчестве свободной личности. Косность и бесплодность сознания первого типа находит воплощение в однозначной, бедной речи «верных» учеников. Речь же Иуды изобилует парадоксами, намеками, символами. Она часть вероятностного мира-хаоса Иуды, всегда допускающего возможность непредсказуемого поворота событий. И не случайно в речи Иуды повторяется синтаксическая конструкция допуска («А что если...»): знак игры, эксперимента, поиска мысли, - совершенно чуждая речи как Христа, так и апостолов.

Дискредитации апостолов служат метафоры-иносказания. Такое иносказание, например, содержится в картине состязания апостолов в силе. Этого эпизода нет в Евангелии, и он значим в тексте повести. «Напрягаясь, они (Петр и Филипп) отдирали от земли старый, обросший камень, поднимали его высоко обеими руками и пускали по склону. Тяжелый, он ударялся коротко и тупо и на мгновение задумывался; потом нерешительно делал первый скачок - и с каждым прикосновением к земле, беря от нее быстроту и крепость, становился легкий, свирепый, всесокрущающий. Уже не прыгал, а летел он с оскаленными зубами, и воздух, свистя, пропускал его тупую, круглую тушу». Андреев Л.Н. Иуда Искариот// Проза. - М.: Издательство АСТ, 2003. С.37. Повышенное, концептуальное значение этой картине придают неоднократные ассоциации с камнем самого Петра. Его второе имя - камень, и оно настойчиво повторяется в повести именно как имя. С камнем повествователь, хотя и опосредованно, сравнивает произносимые Петром слова («они звучали так твердо...»), хохот, который Петр «бросает на головы учеников», и его голос («он кругло перекатывался...»). При первом появлении Иуды Петр «взглянул на Иисуса, быстро, как камень, оторванный от горы, двинулся к Иуде...». Андреев Л.Н. Иуда Искариот// Проза. - М.: Издательство АСТ, 2003. С. 38 В контексте всех этих ассоциаций нельзя не увидеть в образе тупого, лишенного своей воли, несущего в себе потенцию разрушения камне символ неприемлемой для автора модели жизни «верных» учеников, в которой отсутствуют свобода и творчество.

В тексте повести есть ряд аллюзий на Достоевского, Горького, Бунина, которые поднимают Иуду с уровня жалкого корыстолюбца и обиженного ревнивца, каким он традиционно существует в памяти рядового читателя и интерпретациях исследователей, на высоту героя идеи. После получения от Анны тридцати сребренников, подобно Раскольникову, «деньги Иуда не отнес домой, но... спрятал их под камнем». Там же. С. 51. В споре Петра, Иоанна и Иуды за первенство в царствии небесном «Иисус медленно опустил взоры», и его жест невмешательства и молчание напоминают читателю о поведении Христа в разговоре с Великим Инквизитором. Реакция лишенного воображения Иоанна на выдумки Иуды («Иоанн... тихо спросил Петра Симонова, своего друга: - Тебе не наскучила эта ложь?») звучит аллюзией на возмущение «тупых, как кирпичи», Бубнова и Барона рассказами Луки в пьесе Горького «На дне» («Вот - Лука, ...много он врет... и без всякой пользы для себя... (...) Зачем бы ему?», «Старик - шарлатан...»). Горький М. Полн. собр. соч.: В 25 т. Т. 7. М., 1970. С. 241.

Кроме того, Иуда, обдумывающий свой план борьбы за победу Христа, в изображении Андреева чрезвычайно близок бунинскому Каину, строителю Баальбека, Храма солнца.

Новая концепция Иуды раскрывается и в сюжете произведения: отборе автором событий, их развитии, расположении, художественном времени и пространстве. В ночь распятия Христа «верные» ученики Иисуса едят и спят и аргументируют свое право на спокойствие верностью слову Учителя. Они исключили себя из течения событий. Дерзкий же вызов, который Иуда бросает миру, его смятение, душевная борьба, надежда, ярость и, наконец, самоубийство направляют движение времени и логику исторического процесса. Согласно сюжету произведения, именно им, Иудой Искариотом, его усилиями, предвидением и самоотречением во имя любви («Целованием любви предаем мы тебя» Андреев Л.Н. Иуда Искариот// Проза. - М.: Издательство АСТ, 2003.. С.103..) обеспечена победа нового учения. Иуда знает свой народ не хуже Иисуса: потребность поклоняться стимулируется возможностью кого-то ненавидеть (если чуть-чуть перефразировать сформулированную Иудой суть переворотов, то «жертва там, где палач и предатель»). И он принимает на себя необходимую в проектируемом действе роль врага и дает ему - себе! - понятное массе название предателя. Он сам первый произнес для всех свое новое позорное имя («рассказал, что он, Иуда, человек благочестивый и в ученики к Иисусу Назарею вступил с единственной целью уличить обманщика и предать его в руки закона» Там же. С. 120.) и верно рассчитал его безотказное действие позволил завлечь себя в ловушку. В этой связи особое значение приобретает написание автором слова «предатель» в заключении повести с заглавной буквы - как неавторского, чужого в речи повествователя, слова-цитаты из сознания масс.

Мировой масштаб победы Иуды над косными силами жизни подчеркивается пространственно-временной организацией произведения, свойственной философскому метажанру. Благодаря мифологическим и литературным параллелям (Библия, античность, Гете, Достоевский, Пушкин, Тютчев, Бунин, Горький и др.), художественное время повести охватывает все время существования Земли. Оно беспредельно отодвинуто в прошлое и одновременно спроецировано в безграничное будущее - как историческое, так и мифологическое. Оно - вечно длящееся настоящее время Библии и принадлежит Иуде, т. к. сотворено его усилиями. Иуде в конце повести принадлежит и вся новая, уже христианская, Земля: «Теперь вся земля принадлежит ему...». Там же. С. 121. Образы измененного времени и пространства даны в восприятии Иуды, но стилистически его сознание здесь, в конце повести, как об этом уже говорилось выше, трудно отличить от сознания повествователя - они совпадают. Непосредственно в заключении повести это же видение пространства и времени формулирует повествователь («Узнала о ней каменистая Иудея, и зеленая Галилея... и до одного моря и до другого, которое еще дальше, долетела весть о смерти Предателя... и у всех народов, какие были, какие есть...» Андреев Л.Н. Иуда Искариот// Проза. - М.: Издательство АСТ, 2003. С. 121..). Предельный масштаб укрупнения художественного времени и пространства (вечность, земной шар) придает событиям характер бытийных и сообщает им значение должного.

Повествователь завершает повесть проклятием Иуде. Но проклятие Иуде неотделимо у Андреева от осанны Христу, торжество христианской идеи - от предательства Искариота, сумевшего заставить человечество увидеть живого Бога. И неслучайно после распятия Христа даже «твердый» Петр чувствует «в Иуде кого-то, кто может приказывать». Там же. С. 109.

Л. Андреев -- романтический писатель (с персоналистским, то есть глубоко личностным типом сознания, которое проецировалось на его произведения и прежде всего определяло их характер, круг тем и особенности мировидения) в том смысле, что не принимал зла в окружающем его мире, важнейшим оправданием существования его на земле было творчество. Отсюда -- высокая ценность человека творческого в его художественном мире. В повести Л. Андреева Иуда -- творец новой реальности, новой, христианской эры, как это ни кощунственно звучит для верующего человека.

Андреевский Иуда обретает грандиозные масштабы, он уравнивается с Христом, рассматривается как участник пересоздания мира, его преображения. Если в начале повести Иуда «волочился по земле, подобно наказанной собаке», «отполз Иуда, помедлил нерешительно и скрылся», то после совершенного им: «...все время принадлежит ему, и идет он неторопливо, теперь вся земля принадлежит ему, и ступает он твердо, как повелитель, как царь, как тот, кто беспредельно и радостно в этом мире одинок».Андреев Л.Н. Иуда Искариот// Проза. - М.: Издательство АСТ, 2003. С. 119.

В контексте повести смерть Иуды так же символична, как и распятие на кресте Иисуса. В сниженном плане, и вместе с тем как значимое, возвышающееся над обычной действительностью и обычными людьми событие описано самоубийство Иуды. Распятие Иисуса на кресте символично: крест -- это символ, центр, схождение Добра и Зла. На обломанной кривой ветви измученного ветром, полузасохшего дерева, но на горе, высоко над Иерусалимом, повесился Иуда. Обманутый людьми, Иуда добровольно покидает этот мир вслед за своим учителем.

Вывод по третьей главе

Иуда, пожалуй, самый загадочный (с психологической точки зрения) евангельский персонаж, был особенно притягателен для Леонида Андреева с его интересом к подсознательному, к противоречиям в душе человека. В этой сфере Л. Андреев был «жутко догадлив».

Л. Андреев не оправдывает поступка Иуды, он пытается разгадать загадку: что руководило Иудой в его поступке? Писатель наполняет евангельский сюжет предательства психологическим содержанием, и среди мотивов выделяются следующие:

• * мятежность, бунтарство Иуды, неуемное стремление разгадать загадку человека (узнать цену «другим»), что вообще свойственно героям Л. Андреева. Эти качества андреевских героев являются в значительной степени проекцией души самого писателя -- максималиста и бунтаря, парадоксалиста и еретика;
• * одиночество, отверженность Иуды. Иуда был презираем, и Иисус был к нему равнодушен. Лишь на короткое время получил признание Иуда -- когда победил сильного Петра в метании камней, но затем опять вышло так, что все ушли вперед, а Иуда опять плелся сзади, забытый и презираемый всеми. Кстати, чрезвычайно живописен, пластичен, экспрессивен язык Л. Андреева, в частности, в эпизоде, где апостолы бросают камни в пропасть. Безразличие Иисуса, а также споры о том, кто ближе Иисусу, кто больше его любит, стали, провоцирующим фактором для решения Иуды;
• * обида, зависть, безмерная гордыня, стремление доказать, что именно он больше всех любит Иисуса также свойственны андреевскому Иуде. На вопрос, заданный Иуде, кто будет в Царствии Небесном первым возле Иисуса -- Петр или Иоанн, следует ответ, поразивший всех: первый будет Иуда! Все говорят, что любят Иисуса, но как они поведут себя в час испытаний -- проверить это и стремится Иуда. Может оказаться, что любят Иисуса «другие» только на словах, и тогда восторжествует Иуда. Поступок предателя -- это стремление проверить любовь других к Учителю и доказать свою любовь.

Творческое развитие Андреева предопределило не только его верность реализму и гуманистическим заветам русской классики. Он тяготеет и к созданию отвлеченно-аллегорических образов, выражающих по преимуществу авторскую субъективность

Одним из первых, кто затронул отношение Христа и Иуды, был Леонид Андреев, написавший в 1907 году повесть "Иуда Искариот".

«Тьма»

«Иуда Искариот» (1907) был посвящен издавна привлекавшей писателя проблеме - противостоянию добра господству зла.

Андреевский Иуда убежден в господстве зла, он ненавидит людей и не верит в то, что Христос сможет внести добрые начала в их жизнь. Вместе с тем Иуду тянет к Христу, ему даже хочется, чтобы тот оказался прав. Любовь-ненависть, вера и неверие, ужас и мечта сплетены в сознании Иуды воедино. Предательство совершается им с целью проверить, с одной стороны, силу и правоту гуманистического учения Христа, а с другой - преданность ему учеников и тех, кто так восторженно слушал его проповеди. В рассказе в предательстве был повинен не только Иуда, но и трусливые ученики Иисуса, и народная масса, не вставшая на его защиту.

В повести «Иуда Искариот» писатель разрабатывает евангельскую легенду о предательстве Христа Иудой и вновь возвращается к проблеме борьбы добра со злом. Сохраняя за Христом традиционное значение добра, писатель переосмысливает фигуру Иуды, наполняет ее новым содержанием, в результате чего образ предателя утрачивает символику абсолютного зла и приобретает в рассказе Андреева некоторые признаки добра.

Чтобы раскрыть сущность предательства, автор, наряду с Иудой вводит таких героев, как Петр, Иоанн, Матфей и Фома , причем каждый из них является своеобразным образом-символом. У каждого из учеников подчеркивается наиболее яркая черта: Петр-камень воплощает в себе физическую силу, он несколько груб и «неотесан», Иоанн нежен и прекрасен, Фома прямодушен и ограничен. Иуда же с каждым из них соревнуется в силе, преданности и любви к Иисусу. Но главное качество Иуды, которое неоднократно подчеркивается в произведении, - его ум, хитрый и изворотливый, способный обмануть даже самого себя. Все считают Иуду умным.

Л. Андреев не оправдывает поступка Иуды, он пытается разгадать загадку: что руководило Иудой в его поступке? Писатель наполняет евангельский сюжет предательства психологическим содержанием, и среди мотивов выделяются следующие :

* мятежность, бунтарство Иуды, неуемное стремление разгадать загадку человека (узнать цену «другим»), что вообще свойственно героям Л. Андреева. Эти качества андреевских героев являются в значительной степени проекцией души самого писателя -- максималиста и бунтаря, парадоксалиста и еретика;

* одиночество, отверженность Иуды. Иуда был презираем, и Иисус был к нему равнодушен. Кстати, чрезвычайно живописен, пластичен, экспрессивен язык Л. Андреева, в частности, в эпизоде, где апостолы бросают камни в пропасть. Безразличие Иисуса, а также споры о том, кто ближе Иисусу, кто больше его любит, стали, провоцирующим фактором для решения Иуды;

* обида, зависть, безмерная гордыня, стремление доказать, что именно он больше всех любит Иисуса также свойственны андреевскому Иуде. На вопрос, заданный Иуде, кто будет в Царствии Небесном первым возле Иисуса -- Петр или Иоанн, следует ответ, поразивший всех: первый будет Иуда! Все говорят, что любят Иисуса, но как они поведут себя в час испытаний -- проверить это и стремится Иуда. Может оказаться, что любят Иисуса «другие» только на словах, и тогда восторжествует Иуда. Поступок предателя -- это стремление проверить любовь других к Учителю и доказать свою любовь.

Уже исходя из заглавия рассказа, можно сделать вывод, что на первый план автор выводит фигуру Иуды, а не Христа. Именно Иуда, герой сложный, противоречивый и страшный, и его поступок привлекли внимание писателя и подтолкнули к созданию своей версии событий 30-х годов начала нашей эры и к новому пониманию категорий «добро и зло».

Взяв за основу евангельскую легенду, Андреев переосмысливает ее сюжет и наполняет новым содержанием. Он смело перекраивает двухтысячелетние образы, чтобы читатель еще раз задумался над тем, что есть добро и зло, свет и тьма, истина и ложь. Понятие предательства Андреевым переосмысливается, расширяется: в смерти Христа виновен не столько Иуда, сколько люди, его окружающие, слушающие, его малодушно сбежавшие ученики, не сказавшие ни слова в защиту на суде у Пилата. Пропустив евангельские события через призму своего сознания, писатель заставляет и читателя пережить открытую им трагедию предательства и возмутиться ею. Ведь она не только в небе, - но и в людях, легко предающих своих кумиров.

Библейское повествование отличается от андреевского только художественной формой. Центральным персонажем легенды является Иисус Христос. Все четыре Евангелия повествуют именно о его жизни, проповеднической деятельности, смерти и чудесном воскресении, а проповеди Христа передаются посредством прямой речи. У Андреева Иисус довольно пассивен, его слова передаются в основном как косвенная речь. Во всех четырех Евангелиях сам момент предательства Христа Иудой является эпизодическим. Нигде не описывается внешность Искариота, его мысли и чувства, как до предательства, так и после.

Писатель значительно расширяет рамки повествования и уже с первых страниц вводит описание внешности Иуды, отзывы о нем других людей, причем через них писатель дает психологическую характеристику Искариота, раскрывает его внутреннее содержание. И уже первые строки повествования помогают читателю представить Иуду, как носителя темного, злого и греховного начала, вызывают негативную оценку. Не было никого, кто мог бы сказать о нем доброе слово. Иуду порицали не только добрые люди, говоря, что Иуда корыстолюбив, наклонен к притворству и лжи, но и «дурные» отзывались о нем не лучше, называя его самыми жестокими и обидными словами.

Самое примечательное в описании внешности Иуды – это двойственность, в которой воплотились противоречивость и бунтарство этого сложного образа. «Короткие рыжие волосы не скрывали странной и необыкновенной формы его черепа: точно разрубленной с затылка двойным ударом меча и снова составленным, он словно делился на четыре части и внушал недоверие, даже тревогу. Двоилось также и лицо Иуды: одна сторона его, с черным, остро высматривающим глазом, была живая и подвижная. Другая же была мертвенно-гладкая, плоская и застывшая, с широко открытым слепым глазом» .

Андреева, как художника интересует внутреннее душевное состояние главного героя, поэтому все кажущиеся отступления от привычных оценок евангельских персонажей психологически соотнесены с его восприятием событий, подчинены задаче раскрытия внутреннего мира предателя.

Андреевский Иуда – фигура более емкая и глубокая по своему внутреннему содержанию и, главное, неоднозначная. Мы видим, что самый знаменитый предатель всех времен – это совокупность хорошего и плохого, доброго и злого, хитрого и наивного, разумного и глупого, любви и ненависти. Но есть еще одно отличие этого образа от первоисточника: евангельский Иуда почти лишен конкретных человеческих черт. Это своего рода Предатель в абсолюте – человек, оказавшийся в очень узком кругу людей, понимающих Мессию, и предавший Его.

При чтении рассказа Л. Андреева нередко возникает мысль, что миссия Иуды предопределена. Ни один из учеников Иисуса не смог бы вынести такое, не смог бы принять на себя такую участь. Более того, добро и чистоту мыслей самых приближенных учеников Христа вполне можно подвергнуть сомнению. Находясь при еще живом Иисусе и будучи в полном рассвете лет, они уже спорят о том, кто из них «будет первым возле Христа в его небесном царствии». Тем самым они в полной мере проявили свою гордыню, мелочность натуры, амбициозность. Следовательно, их любовь к Иисусу корыстна. Петр же, по существу, еще и клятвопреступник. Он клялся в том, что никогда не оставит Иисуса, но в минуту опасности трижды отрекается от него. И его отречение, и бегство других учеников – тоже своего рода предательство. Их трусость – грех, не меньше Иудиного.

Общее смятение в рядах интеллигенции после подавления революции задело и Андреева. Будучи свидетелем разгрома Свеаборгского восстания в июле 1906 г., тяжело пережитого им, писатель не верит в успешное развитие революционного движения. Подавленное настроение отчетливо отразилось в нашумевшем рассказе «Тьма» (1907). Герой его, эсер-террорист, теряет веру в свое дело («Точно вдруг взял кто-то его душу мощными руками и переломил ее, как палку, о жесткое колено, и далеко разбросил концы»), а затем, стремясь оправдать свое отступничество от революционной борьбы, заявляет, что «стыдно быть хорошим» среди «тьмы», представляемой униженными и оскорбленными.

21. Философские драмы Андреева «Жизнь человека», «Анатэма»; Иррационализм миропонимания писателя. Экспрессионистские черты андреевской драматургии. Проблема «зла» и «добра»: вечная капитуляция «добра».

В пьесе «Анатэма» берется под сомнение разумность всего сущест­вующего на земле, самой жизни. Анатэма – вечно ищущий заклятый дух, требующий от неба назвать «имя добра», «имя вечной жизни». Мир отдан во власть зла: «Все в мире хочет добра – и не знает, где найти его, все в мире хочет жизни – и встречает только смерть...» Есть ли «Разум вселенной», если жизнь не выражает его? Истинны ли любовь и справедливость? Есть ли «имя» этой разумности? Не ложь ли она? Эти вопросы задаются Андреевым в пьесе.

Судьбу и жизнь человека – бедного еврея Давида Лейзера – Ана­тэма бросает как камень из пращи в «гордое небо», чтобы доказать, что в мире нет и не может быть любви и справедливости.

Композиционно драма построена по образцу книги Иова. Про­лог – спор Бога с Анатэмой, сатаной. Центральная часть –история подвига и смерти Давида Лейзера. Эта история явно перекликается с евангелической историей о трех искушениях Христа в пустыне – хлебом, чудом, властью. Бедный Лейзер, готовящийся к смерти, «любимый сын Бога», принимает миллионы, предложенные Анатэмой, и в безумии богатства забывает о долге перед Богом и людьми. Но Анатэма возвращает его к мысли о Боге. Давид раздает свое богатство бедноте мира. Сотворив это «чудо любви» к ближнему, он проходит через многие испытания. Люди, отчаявшиеся в жизни, страдающие и нуждающиеся, исполняются надеждой и идут к Лейзеру со всех концов мира. Они предлагают ему власть над всей беднотой Земли, но требуют от него чуда справедливости для всех. Миллионы Давида иссякли, обманутые в своих надеждах люди побивают его камнями как преда­теля. Любовь и справедливость оказались обманом, добро – «великим злом», ибо Давид не смог сотворить его для всех.

«Анатэма» (1908) - трагедия человеческой любви-добра. Сюжет бессилия добра – Лейзер, глупый, но добрый еврей, раздавший свое богатство нищим и растерзанный ими. Сюжет связан с дьяволом Анатэмой. Он рисуется мелко двусмысленным, хитрым, заискивающим, его изображение иронично, двойственно. Сам замысел Анатэмы – его заговор против добра – одновременно и торжествует, осуществляется и терпит поражение. На первый взгляд, Анатэма вправе считать себя победителем. Историей гибели Лейзера, насмерть забитого теми, кому он отдал все, Анатэма как будто доказал свою правоту, оправдал сою ставку на превосходство зла над добром. Однако Анатэма в финале пьесы повержен Неким, ограждающим входы, его словами о бессмертии Лейзера. Трагедия – обе враждующие стороны – дух заклятия, всеотрицания (Анатэма) и любовь-добро (Лейзер) – терпят поражение и одновременно обнаруживают свое бессмертие. Каждый в конце концов не отступает от своих убеждений. Анатема получает подтверждение своим подозрениям («не проявил ли Давид бессилия в любви и не сотворил ли он великого зла…»), а глупый Лейзер умирает с желанием отдать последнюю копейку.

Мысль о невозможности с помощью одной любви, ее внутренней силой, устранить социальные бедствия и изменить мир и человека в нем.

«Жизнь Человека» (1906)

Андреев отказался от индивидуальных характеров. По сцене движутся Человек и его Жена, Родственники и Соседи, Друзья и Враги. Писателю нужен не конкретный человек, а «человек вообще». В пьесе Человек рождается, любит, страдает и умирает – проходит весь трагический круг «железного предначертания». Важнейший персонаж драмы – некто в сером, читающий Книгу Судеб. В его руке – свеча, символизирующая человеческую жизнь. В юности свечение светлое и яркое. В зрелости желтеющее пламя мерцает и бьется. В старости синеющий огонек дрожит от холода, бессильно стелется. Кто этот некто в сером? Бог? Рок? Судьба? Неважно. Перед ним Человек бессилен. И никакие молитвы ему не помогут. Не может человек вымолить, чтобы не умер его единственный сын. Но Человек не подчиняется слепо высшей силе – он бросает ей вызов. Проклятия для Андреева достойнее молитв. Пафос «Жизни Человека» - в трагической правоте личности несмиряющейся, не желающей приспосабливаться к обстоятельствам.

В пьесе «Жизнь Человека» разрабатывается проблема роковой замкнутости человеческого бытия между жизнью и смертью, бытия, в котором человек обречен на одиночество и страдание. В такой схеме жизни, писал о пьесе Станиславский, родится и схема человека, маленькая жизнь которого «протекает среди мрачной черной мглы, глубокой жуткой беспредельности».

Аллегорию жизни, натянутой как тонкая нить между двумя точками небытия, рисует Некто в сером, олицетворяющий в пьесе рок, судьбу. Он открывает и закрывает представление, выполняя роль своеобраз­ного вестника, сообщающего зрителю о ходе действия и судьбе героя, разрушая всякие иллюзии и надежды человека на настоящее и будущее: «Придя из ночи, он возвратится к ночи и сгинет бесследно в безгра­ничности времен». Некто в сером воплощает мысль Андреева о бес­страстной, непостижимой фатальной силе мира. Его монологи и реплики обращены к зрителю: «Смотрите и слушайте, пришедшие сюда для забавы и смеха. Вот пройдет перед вами вся жизнь Человека, с ее темным началом и темным концом... Родившись, он примет образ и имя человека и во всем станет подобен другим людям, уже живущим на земле. И их жестокая судьба станет его судьбою, и его жестокая судьба станет судьбою всех людей. Неудержимо влекомый временем, он непреложно пройдет все ступени человеческой жизни, от низу к верху, от верха к низу. Ограниченный зрением, он никогда не будет видеть следующей ступени, на которую уже поднимается нетвердая нога его; ограниченный знанием, он никогда не будет знать, что несет ему грядущий день, грядущий час – минута. И в слепом неведении своем, томимый предчувствиями, волнуемый надеждами и страхом, он покорно совершит круг железного предначертания». В этом монологе – суть всей пьесы. Сцена бала (ее Андреев считал лучшей в пьесе) вводится ремаркой: «Вдоль стены, на золоченых стульях сидят гости, застывшие в чопорных позах. Туго двигаются, едва ворочая головами, так же туго говорят, не перешептываясь, не смеясь, почти не глядя друг на друга и отрывисто произнося, точно обрубая, только те слова, что вписаны в текст. У всех руки и кисти точно переломлены и висят тупо и надменно. При крайнем, резко выраженном разнообразии лиц все они охвачены одним выражением: самодовольства, чванности и тупого почтения перед богатством Человека» . Этот эпизод позволяет судить об основных чертах стиля драматургии Андреева. Повторение реплик создает впечатление полного автоматизма. Гости произносят одну и ту же фразу, говоря о богатстве, славе хозяина, о чести быть у него: «Как богато. Как пышно. Как светло. Какая честь. Честь. Честь. Честь». Интонация лишена переходов и полутонов. Диалог превраща­ется в систему повторяющихся фраз, направленных в пустоту. Жесты персонажей механические. Фигуры людей обезличены,– это марио­нетки, раскрашенные механизмы. В диалоге, монологах, паузах под­черкнуто роковое родство человека с его постоянным, близким антагонистом – смертью, которая всегда рядом с ним, меняя только свои обличья.

Стремление показать «ступени» человеческой жизни (рождение, бедность, богатство, славу, несчастье, смерть) определило композици­онное строение пьесы. Она складывается из серии обобщенных фраг­ментов. Такой композиционный прием использовался также символистами в распространенных живописных сериях картин, наделенных неким универсальным смыслом в трактовке «фаз» челове­ческой жизни. В отличие от символистов, у Андреева нет второго, мистического плана. Писатель абстрагирует конкретность к отвлечен­ной сущности, создавая некую новую «условную реальность», в которой и движутся его герои-мысли, герои-сущности. Психология героя, человеческие эмоции тоже представляют собой схемы, «маски». Эмо­ции, чувства человека всегда контрастны. На этой идее основывается андреевская гипербола. Контрастна и обстановка драмы, ее световая и цветовая гамма.

Стремясь воплотить в пьесу общую мысль о трагедийности чело­веческой жизни, Андреев обращается и к традиции античной трагедии: монологи героя сочетаются с хоровыми партиями, в которых подхва­тывается основная тема пьесы.

Автор воплотил в «Жизни Человека» всего лишь жизнь среднего буржуазного интелли­гента, возвел в понятие общечеловеческого типичные общественные и нравственные нормы буржуазного миропорядка (власти денег, стан­дартизацию человеческой личности, пошлость мещанского быта и т. д.). <=

<= Иррационализм - течения в философии, которые ограничивают роль разума в познании и делают основой миропонимания нечто недоступное разуму или иноприродное ему, утверждая алогичный и иррациональный характер самого бытия.

Исследователем была предпринята попытка рассмотрения стилистических приемов, сближающих Андреева с экспрессионистами (схематизм, резкая смена настроений и мыслей, гиперболизация, резкое выделение одного героя в действии и т. д.)

Черты экспрессионизма в драматургии Л. Андреева (пьеса «Жизнь человека»).

"Жизнью Человека" начинается новый этап в творчестве писателя. Если до сих пор Андреев шел за Горьким, то теперь с каждым последующим произведением все дальше отходит от писателей передового лагеря и от реализма. " Мне важно только одно - что он человек и как таковой несет одни и те же тяготы жизни". Исходя из этого принципа, писатель в своей драме задается целью показать жизнь Человека вообще, жизнь всякого человека, лишенную примет эпохи, страны, социальной среды. Андреевский человек-схема, общечеловек, во всем подобен другим людям, с неотвратимой непреложностью покорно совершающим одинаковый для всех круг железного предначертания.

Л. Андреев был фигурой глубоко трагичной, он стремился широко ставить острые социально-философские темы, волновавшие общество. Но на эти больные и острые вопросы он не мог найти верных ответов.

Мыслью о смерти пронизана вся пьеса Андреева "Жизнь Человека". Человек Андреева находится в вечных поисках каких-либо иллюзий, которые оправдали бы его жизнь. Он хочет увидеть то, чего не хватает ему в жизни и без чего кругом так пусто, точно вокруг нет никого. Но иллюзии - только иллюзии. Рушится вера Человека в бессмертие, т.к. не только он сам, но и сын его гибнут.

И вся пьеса пронизана идеей бессмысленности человеческого существования. И хотя Андреев не стоял настоящим, последовательным критиком буржуазного мира, тем не менее своей пьесой он нанес ему немало ран как критик многих его уродств и безобразий.

"Некто в сером, именуемый он, проходит через всю пьесу, держа в руках зажженную свечу - символ быстротечной жизни Человека.

Человек Андреева слишком пассивен, слишком придавлен социальным роком, чтобы его судьба была подлинно трагичной. Он тащится по жизни, "влекомый роком", и счастье, и горе обрушиваются на него из-за угла, внезапно, необъяснимо, Пока Человек мечтает о счастье и гордо шлет вызов судьбе-счастье уже стучится к ним в дверь, в жизни все случайно, - и счастье и не счастье, и богатство, и бедность. Счастье ведь зависит не от талантов человека, не от его готовности трудиться, а от воли Рока.

В пьесе дается две точки зрения на человека и смысл его жизни: объективная бессмысленность этой жизни ярко противопоставляется ее субъективной осмысленности.

Казалось бы, победа Рока предрешена еще задолго до рождения Человека. Бесследно погибает в безграничности времени Человек, в его светлом и богатом доме выбиты рамы, ветер ходит по всему дому и шуршит сором. Всем ходом пьесы Андреев говорит о бесполезности жизни Человека вверху и внизу лестницы человеческого существования.

Тщетной оказывается надежда найти смысл жизни, перенеся свой упования на жизнь в памяти потомков. Тусклой надежде пожить несколько дольше в памяти людей не удается быть осуществленной. Потомство это в лице сына гибнет от пустой случайности.

Итак, то, что только намечалось в произведениях Л.Андреева периода революции 1905 года, в "Жизни человека" нашло свое полное выражение. Уже в ней намечается схема многих последующих драм, где действуют только два героя: Человек и Рок. В единоборстве этих героев неизменно побеждает Рок. Человеческая жизнь фатально обречена, путь ее предрешен роком, "Жизнь Человека" - типичная драма идей, в которой персонажи превращены в марионеток.

«Иуда Искариот» Андреева Л.Н.

Среди учеников Христа, таких открытых, понятных с первого взгляда, Иуда из Кариота выделяется не только дурной славой, но и двойственностью облика: лицо его как будто сшито из двух половинок. Одна сторона лица — беспрерывно подвижная, усеянная морщинами, с черным острым глазом, другая — мертвенно гладкая и кажущаяся несоразмерно большой от широко открытого, незрячего, затянутого бельмом ока.

Когда он появился, никто из апостолов не заметил. Что заставило Иисуса приблизить его к себе и что влечет к Учителю этого Иуду — также вопросы без ответов. Петр, Иоанн, Фома смотрят — и не в силах постичь эту близость красоты и безобразия, кротости и порока — близость восседающих рядом за столом Христа и Иуды.

Много раз спрашивали апостолы Иуду о том, что понуждает его совершать худые поступки, тот с усмешкой ответствует: каждый человек хоть однажды согрешил. Слова Иуды почти похожи на то, что говорит им Христос: никто никого не вправе осуждать. И верные Учителю апостолы смиряют свой гнев на Иуду: «Это ничего, что ты столь безобразен. В наши рыбацкие сети попадаются и не такие уродины!»

«Скажи, Иуда, а твой отец был хорошим человеком?» — «А кто был мой отец? Тот, кто сек меня розгой? Или дьявол, козел, петух? Разве может Иуда знать всех, с кем делила ложе его мать?»

Ответ Иуды потрясает апостолов: кто ославливает своих родителей, обречен погибели! «Скажи, а мы — хорошие люди?» — «Ах, искушают бедного Иуду, обижают Иуду!» — кривляется рыжий человек из Кариота.

В одном селении их обвиняют в краже козленка, зная, что с ними ходит Иуда. В другой деревне после проповеди Христа хотели побить Его и учеников камнями; Иуда бросился на толпу, крича, что Учитель вовсе не одержим бесом, что Он — просто обманщик, любящий деньги, такой же, как и он, Иуда, — и толпа смирилась: «Недостойны эти пришельцы умереть от руки честного!»

Иисус покидает селение в гневе, удаляясь от него большими шагами; ученики шествуют за Ним на почтительном расстоянии, кляня Иуду. «Теперь я верю, что твой отец дьявол?», — бросает ему в лицо Фома. Глупцы! Он им спас жизнь, а они еще раз его не оценили...

Как-то на привале апостолы вздумали развлечься: мерясь силою, они поднимают с земли камни — кто больший? — и швыряют в пропасть. Иуда поднимает самый тяжелый обломок скалы. Лицо его сияет торжеством: теперь всем ясно, что он, Иуда, — самый сильный, самый прекрасный, лучший из двенадцати. «Господи, — молит Христа Петр, — я не хочу, чтобы сильнейшим был Иуда. Помоги мне его одолеть!» — «А кто поможет Искариоту?» — с печалью ответствует Иисус.Иуда, назначенный Христом хранить все их сбережения, утаивает несколько монет — это открывается. Ученики в негодовании. Иуда приведен к Христу — и Тот вновь вступается за него: «Никто не должен считать, сколько денег присвоил наш брат. Такие упреки обижают его». Вечером за ужином Иуда весел, но радует его не столько примирение с апостолами, сколько то, что Учитель опять выделил его из общего ряда: «Как же не быть веселым человеку, которого сегодня столько целовали за кражу? Если б я не украл — разве узнал бы Иоанн, что такое любовь к ближнему? Разве не весело быть крюком, на котором один развешивает для просушки отсыревшую добродетель, а другой — ум, потраченный молью?»

Приближаются скорбные последние дни Христа. Петр и Иоанн ведут спор, кто из них более достоин в Царствии Небесном сидеть одесную Учителя — хитрый Иуда каждому указывает на его первенство. А потом на вопрос, как он все-таки думает по совести, с гордостью отвечает: «Конечно, я!» Наутро он идет к первосвященнику Анне, предлагая предать суду Назорея. Анны прекрасно осведомлен о репутации Иуды и гонит его прочь несколько дней подряд; но, опасаясь бунта и вмешательства Римских властей, с презрением предлагает Иуде за жизнь Учителя тридцать сребреников. Иуда возмущен: «Вы не понимаете, что вам продают! Он добр, он исцеляет больных, он любим бедняками! Эта цена — выходит, что за каплю крови вы даете всего пол-обола, за каплю пота — четверть обола... А Его крики? А стоны? А сердце, уста, глаза? Вы меня хотите ограбить!» — «Тогда ты не получишь ничего». Услышав столь неожиданный отказ, Иуда преображается: он никому не должен уступить права на жизнь Христа, а ведь наверняка найдется негодяй, готовый Его предать за обол или два...

Лаской окружает Иуда Того, Кого предал, в последние часы. Ласков и услужлив он и с апостолами: ничто не должно помешать замыслу, благодаря которому имя Иуды навсегда будет в памяти людей называться вместе с именем Иисуса! В Гефсиманском саду он целует Христа с такой мучительной нежностью и тоской, что, будь Иисус цветком, ни капли росы не упало б с Его лепестков, не колыхнулся бы он на тонком стебле от поцелуя Иуды. Шаг за шагом идет Иуда по стопам Христа, не веря глазам, когда Его бьют, осуждают, ведут на Голгофу. Сгущается ночь... Что такое ночь? Восходит солнце... Что такое солнце? Никто не кричит: «Осанна!» Никто не защитил Христа с оружием, хотя он, Иуда, украл у римских солдат два меча и принес их этим «верным ученикам»! Он один — до конца, до последнего вздоха — с Иисусом! Осуществляются ужас его и мечта. Искариот поднимается с колен у подножия Голгофского креста. Кто вырвет победу из его рук? Пусть все народы, все грядущие поколения притекут в эту минуту сюда — они обнаружат лишь позорный столб и мертвое тело.

Иуда смотрит на землю. Какая она вдруг маленькая стала под его стопами! Не идет больше время само по себе, ни спереди, ни сзади, но, послушное, движется всей своей громадой лишь вместе с Иудой, с его шагами по этой маленькой земле.

Он идет в синедрион и бросает им в лицо, как властелин: «Я обманул вас! Он был невинен и чист! Вы убили безгрешного! Не Его предал Иуда, а вас, предал вечному позору!»

В этот день Иуда вещает как пророк, чего не смеют трусливые апостолы: «Я видел сегодня солнце — оно смотрело на землю с ужасом, вопрошая: «Где же здесь люди?» Скорпионы, звери, камни — все вторили этому вопросу. Если сказать морю и горам, во сколько люди оценили Иисуса, они сойдут со своих мест и обрушатся на головы ваши!..»

«Кто из вас, — обращается Искариот к апостолам, — пойдет со мною к Иисусу? Вы боитесь! Вы говорите, что на то была Его воля? Вы объясняете свое малодушие тем, что Он велел вам нести по земле Свое слово? Но кто поверит Его слову в ваших трусливых и неверных устах?»

Иуда „поднимается на гору и затягивает петлю на шее своей у всего мира на виду, довершая задуманное. По всему свету разлетается весть об Иуде-предателе. Не быстрее и не тише, но вместе со временем продолжает лететь эта весть...

Загадочный образ Иуды для писателя казался особенно притягательным. Подлость, ложь и коварство, согласно христианским представлениям, привели к предательству одного из двенадцати апостолов Иисуса Христа или что-то иное? Писатель предлагает нам посмотреть на ставший уже привычным для всех собирательный образ предателей и лжецов под другим углом зрения.

«Дурной» и «чужой» человек, безобразный внешне и коварный в своих поступках, – таким представлен Иуда из Кариота в зеркале чужих мнений в начале повести. Он добывает хлеб воровством, бросил жену, сеет вокруг себя ссоры. Ученики Иисуса считают, что от этого «рыжего» можно ожидать только зло, не доверяют ему.

Описывая лицо Искариота, представляющее собой совершенно противоположные половинки, автор будто хочет показать нам: не так уж прост этот Иуда. Может быть, за «мертвенно-гладкой» стороной лица скрываются настоящие чувства, глубоко спрятанные от окружающих?

Кажется непонятным и поведение главного героя произведения: он весь состоит из противоречий. Сильный, крепкий от природы, он «притворялся хилым и болезненным». Берет на свои плечи важные обязанности по хозяйству, а сам крадет деньги. Заставляет учеников поверить в рассказанные им истории, а потом признается, что обманул их.

Но Иисус принял «коварного» Иуду в круг избранных, несмотря на недоумение апостолов. Может, не случайно, не только по причине безудержного влечения Христа «к отверженным и нелюбимым»? Он знал о предательстве Иуды, ждал дня, когда тот его предаст. Наверное, новый ученик был нужен, чтобы помочь ему обрести бессмертие.

Как физически, так и по духу, Иуда, изображенный Л. Андреевым, кажется самым сильным учеником Христа. В то время как апостолы ведут борьбу, чтобы занять первое место возле Учителя, он стремится быть полезным, занимается хозяйственными делами, проворен, все успевает, «все… делает очень искусно».

«Каждый человек… совершил в своей жизни какой-нибудь дурной поступок», — считает Иуда Искариот. И доказывает это, предъявляя факты. Он разоблачает неискренность радушной встречи жителей селения, которые ложно обвинили Христа и его учеников в краже козленка, а потом решили, что «Иисус — обманщик и, может быть, даже вор». «Яростно и слепо бросался в толпу, грозил, кричал, умолял и лгал» враждебно настроенным жителям другого селения, тревожась за судьбу своего Учителя.

«Я буду возле Иисуса!» — утверждает Иуда, считая, что никто из апостолов не любит Иисуса так, как он. «Теперь он погибнет, и вместе с ним погибнет Иуда», — говорит Искариот, жестоко обиженный невниманием Учителя.

Встав на путь предательства, Иуда надеется, ждет чуда: любовь и верность Иисусу одержат победу. Люди и, конечно, ученики должны спасти и пойти за ним. Душа Иуды находится в смятении, его поведением движет искренняя любовь к Учителю. Но ожидания не сбылись: оставив Иисуса в руках римских солдат, ученики разбежались. Чувствуя «смертную скорбь» в сердце, Иуда обвиняет апостолов в трусости, называет «холодными убийцами» первосвященника и судей, кидая в них полученные монеты.

Поступок главного героя произведения словно подтверждает ненадежность любви, добра, невозможность избежать страшного предательства. Автор подводит итог случившемуся: «Осуществился ужас и мечты» Искариота. Мечта быть первым около Учителя.

«… не будет конца рассказам о предательстве Иуды… И все – добрые и злые – одинаково предадут проклятию позорную память его…», — читаем мы в последних строках повести. А может быть, обрекая себя на вечный позор, Искариот пожертвовал собой, чтобы доказать силу своей любви и выполнить возложенное на него предназначение?

Каждый из нас может по-своему воспринимать образ главного героя книги. У кого-то он вызовет чувство недоумения, другой гневно возмутится… Но вряд ли изображенный писателем Иуда из Кариота оставит кого-то равнодушным.

Г.Е.Максимова