Философия Достоевского (цитаты и афоризмы)

Цитаты и Афоризмы / Фёдор Михайлович Достоевский
Фёдор Михайлович Достоевский (30 октября (11 ноября) 1821, Москва, Российская империя - 28 января (9 февраля) 1881, Санкт-Петербург, Российская империя) - один из самых значительных русских писателей и мыслителей. Отец, Михаил Андреевич, работал в госпитале для бедных. Мать, Мария Фёдоровна (в девичестве Нечаева), происходила из купеческого рода. В России сложилась давняя традиция того, что философия по-настоящему была представлена только в литературных произведениях наших писателей - Лермонтова, Гоголя, Чехова, Толстого и, конечно, Достоевского. Философию Достоевского нельзя сводить только к православным рассуждениям о Боге, «слезе ребенка», рассуждениям «все позволено» и др. Как показал Ноговицын О. М. в своей работе, Достоевский является самым ярким представителем «онтологической», «рефлексивной» поэтики, которая в отличие от традиционной, описательной поэтики, оставляет персонаж в некотором смысле свободным в своих отношениях с текстом, который его описывает (то есть для него миром), что проявляется в том, что он осознает свое с ним отношение и действует исходя из него. Отсюда вся парадоксальность, противоречивость и непоследовательность персонажей Достоевского. Если в традиционной поэтике персонаж остается всегда во власти автора, всегда захвачен происходящими с ним событиями (захвачен текстом), то есть остается всецело описательным, всецело включенным в текст, всецело понятным, подчиненным причинам и следствиям, движению повествования, то в онтологической поэтике мы впервые сталкиваемся с персонажем, который пытается сопротивляться текстуальным стихиям, своей подвластности тексту, пытаясь его «переписать». При таком подходе писательство есть не описание персонажа в многообразных ситуациях и положениях его в мире, а сопереживание его трагедии — его своевольном нежелания принять текст (мир), в его неизбывной избыточности по отношению к нему, потенциальной бесконечности. Впервые на такое особое отношение Достоевского к своим персонажам обратил внимание Бахтин М. М..

Цитаты и aфоризмы

А между тем, мне иногда входила в голову фантазия: ну что, если б это не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили ли бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем! Не избили ли бы до тла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю? Нет-с, уверяю вас, что в русском народе нет предвзятой ненависти к еврею, а есть, может быть, несимпатия к нему, особенно по местам и даже может быть, очень сильная. О, без этого нельзя, это есть, но происходит это вовсе не от того, что он еврей, не из племенной, не из религиозной какой-нибудь ненависти, а происходит это от иных причин, в которых виноват уже не коренной народ, а сам еврей.

Атеист не может быть русским, атеист тотчас же перестаёт быть русским.

Бедность - не порок.

Без великодушных идей человечество жить не может.

Без детей нельзя было бы так любить человечество.

Без идеалов, то есть без определенных хоть сколько-нибудь желаний лучшего, никогда не может получиться никакой хорошей действительности.

Богатство, грубость наслаждений порождают лень, а лень порождает рабов.

Был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он сделал не так много, и, кажется, совсем ничего. Но ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь да рядом случается.

Бытие есть только тогда, когда ему грозит небытие, бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие.

В Америку собираться, да дождя бояться?!

В истинно любящем сердце или ревность убивает любовь, или любовь убивает ревность. Совершенно противоположное бывает со страстью.

В отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда одного себя.

В том-то и признак настоящего искусства, что оно всегда современно, насущно-полезно.

Великодушное сердце может полюбить из жалости….

Веселость человека - это выдающаяся черта человека.

Вино скотинит и зверит человека, ожесточает его и отвлекает от светлых мыслей, тупит его.

Влюбиться, еще не значит любить… Влюбиться можно и ненавидя.

Возбуждение сострадания к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному и есть тайна юмора.

Волшебство занимательности должно помогать, а не мешать.

Вопрос не в том, являются приведения или нет, а в том, есть ли они вообще.

Время есть отношение бытия к небытию.

Вся вторая половина человеческой жизни составляется обыкновенно из одних только накопленных в первую половину привычек.

Вся эта заграница - только одна фантазия. И все мы за границей - только фантазия.

Высшая и самая характерная черта нашего народа - это чувство справедливости и жажда ее.

Высшая идея на земле лишь одна, и именно идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные "высшие" идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из одной её вытекают.

Главное в человеке - это не ум, а то, что им управляет: характер, сердце, добрые чувства, передовые идеи.

Главное, самому себе не лгите.

Гуманность есть только привычка, плод цивилизации. Она может совершенно исчезнуть.

Да будут прокляты эти интересы цивилизации, и даже самая цивилизация, если для сохранения ее необходимо сдирать с людей кожу.

Деньги - это чеканная свобода.

Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли.

Друг мой, любить людей так, как они есть, невозможно. И, однако же, должно. И поэтому делай им добро, скрипя свои чувства, зажимая нос и закрывая глаза.

Дурак, сознавшийся, что он дурак, есть уже не дурак.

Дурной признак, когда перестают понимать иронию, аллегорию, шутку.

Если кто погубит Россию, то это будут не коммунисты, не анархисты, а проклятые либералы.

Если принимать все чужое так к сердцу и если так сильно всему сочувствовать, то право, есть от чего быть несчастнейшим человеком.

Если ты направляешься к цели и станешь дорогою останавливаться, чтобы швырять камнями во всякую лающую на тебя собаку, то никогда не дойдешь до цели.

Если хочешь победить весь мир, победи самого себя.

Есть минуты, когда люди любят преступления.

Есть три рода подлецов на свете: подлецы наивные, то есть убежденные, что их подлость есть высочайшее благородство, подлецы, стыдящиеся собственной подлости при непременном намерении все-таки ее докончить, и, наконец, просто подлецы, чистокровные подлецы.

Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть людей, этих слабосильных бунтовщиков, для их счастья, - эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье и сам подал пример тому. Или Ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании добра и зла? Но овладевает свободой людей лишь тот, кто обольстит их совесть. Ты возжелал свободной любви человека - свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ перед собою, - но неужели Ты не подумал, что он отвергнет и оспорит даже Твой образ и Твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора?

Женщины - наша большая надежда, может быть, послужат всей России в самую роковую минуту.

Жизнь задыхается без цели.

Знание не перерождает человека: оно только изменяет его, но изменяет не в одну всеобщую, казенную форму, а сообразно натуре этого человека.

И почему вы так твёрдо, так торжественно уверены, что только одно благоденствие человеку выгодно? Ведь, может быть, он ровно настолько же любит страдание?.. Человек любит созидать и дороги прокладывать. Но отчего же он до страсти любит тоже разрушение и хаос? Вот это скажите-ка!.. А между тем я уверен, что человек от настоящего страдания, то есть от разрушения и хаоса, никогда не откажется.

Идея о бессмертии - это сама жизнь, живая жизнь, ее окончательная формула и главный источник истины я правильного сознания для человечества.

Иного выгоднее иметь в числе врагов, чем в числе друзей.

Искусство есть такая потребность для человека, как есть и пить. Потребность красоты и творчества, воплощающего ее, — неразлучна с человеком, и без нее человек, может быть, не захотел бы жить на свете.

Исчезает честь - остается формула чести, что равносильно смерти чести.

К сожалению, правда почти всегда бывает не остроумна.

Каждый человек несет ответственность перед всеми людьми за всех людей и за все.

Как бы ни была груба лесть, в ней непременно по крайней мере половина кажется правдою.

Как хороша жизнь, когда что-нибудь сделаешь хорошее и правдивое.

Ко всему-то подлец-человек привыкает!

Красота спасет мир.

Кто легко склонен терять уважение к другим, тот прежде всего не уважает себя.

Кто не любит природы, тот не любит человека, тот не гражданин.

Кто победит боль и страх, тот сам станет Бог.

Кто хочет приносить пользу, тот и с буквально связанными руками может сделать бездну добра.

Лгут только одни негодяи.

Лишь трудом и борьбой достигается самобытность и чувство собственного достоинства.

Лишь усвоив в возможном совершенстве первоначальный материал, то есть родной язык, мы в состоянии будем в возможном же совершенстве усвоить и язык иностранный, но не прежде.

Любовь немыслима без самопожертвования.

Любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих.

Люди, люди - самое главное. Люди дороже даже денег.

Мерило народа не то, каков он есть, а то, что считает прекрасным и истинным, по чем воздыхает.

Милостыня развращает и подающего и берущего, и сверх того не достигает цели, потому что только усиливает нищенство.

Мистические идеи любят преследование, они им создаются.

Много людей честных благодаря тому, что дураки.

Может быть, что вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной только беспрерывности процесса достижения, иначе сказать, самой жизни.

Мы не должны превозноситься над детьми, мы их хуже. И если мы их учим чему-нибудь, чтоб сделать их лучше, то и они нас делают лучше нашим соприкосновением с ними.

На то и ум, чтобы достичь того, чего хочешь.

Надо быть действительно великим человеком, чтобы суметь устоять даже против здравого смысла.

Надо любить жизнь больше, чем смысл жизни.

Настоящая правда всегда неправдоподобна... Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи. Люди всегда так и поступали.

Не вы съели идею, а вас съела идея.

Не сильные лучшие, а честные. Честь и собственное достоинство - сильнее всего.

Нельзя любить то, чего не знаешь!

Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься.

Несчастье - заразительная болезнь. Несчастным и бедным нужно сторониться друг друга, чтобы еще более не заразиться.

Нет выше идеи, как пожертвовать собственной жизнью, отстаивая своих братьев и свое отечество...

Нет ничего в мире труднее прямодушия и нет ничего легче лести.

Нет счастья в бездействии.

Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием.

Нет такой идеи, такого факта, которого бы нельзя было опошлить и представить в смешном виде.

Неужели и тут не дадут и не позволят русскому организму развиться национально, своей органической силой, а непременно безлично, лакейски подражая Европе? Да куда же девать тогда русский-то организм? Понимают ли эти господа, что такое организм? Отрыв, «отщепенство» от своей страны приводит к ненависти, эти люди ненавидят Россию, так сказать, натурально, физически: за климат, за поля, за леса, за порядки, за освобождение мужика, за русскую историю, одним словом, за всё, за всё ненавидят.

Ничему не удивляться есть, разумеется, признак глупости, а не ума.

Но что же мне делать, если я наверное знаю, что в основании всех человеческих добродетелей лежит глубочайший эгоизм. И чем добродетельнее дело - тем более тут эгоизма. Люби самого себя - вот одно правило, которое я признаю. Жизнь - коммерческая сделка...

Нужно быть поистине великим человеком, чтобы суметь устоять даже против здравого смысла.

Ограниченному обыкновенному человеку нет, например, ничего легче, как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без всяких колебаний.

Он был ласков с теми, которым делал добро, и особенно с теми, кому делал добрее.

Описание цветка с любовью к природе гораздо более заключает в себе гражданского чувства, чем обличение взяточников, ибо тут соприкосновение с природой, с любовью к природе.

Оправдайте, не карайте, но назовите зло злом.

Основная идея всегда должна быть недосягаемо выше, чем возможность ее исполнения.

Писатель, произведения которого не имели успеха, легко становится желчным критиком: так слабое и безвкусное вино может стать превосходным уксусом.

Подозревать дурное прежде хорошего - черта несчастная, свойственная сухому сердцу.

Похвала всегда целомудренна.

При неудаче все кажется глупо!

Пробить сердце. Вот глубокое рассуждение: ибо что такое "пробить сердце"? - Привить нравственность, жажду нравственности.

Родивший не есть ещё отец, а отец есть - родивший и заслуживший.

Россия есть игра природы, а не ума.

Русскому Европа так же драгоценна, как Россия; каждый камень в ней мил и дорог… О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим!

Самые серьезные проблемы современного человека происходят от того, что он утратил чувство осмысленного сотрудничества с Богом в Его намерении относительно человечества.

Самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой.

Свобода не в том, чтоб не сдерживать себя, а в том, чтоб владеть собой.

Сила не нуждается в ругательствах.

Сострадание есть высочайшая форма человеческого существования.

Старое всегда лучше кажется.

Стоило некоторым из наших барышень остричь себе волосы, надеть синие очки и наименоваться нигилистками, чтобы тотчас же удивиться, что, надев очки, они неприменно стали иметь свои собственные «убеждения».

Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди... должны ощущать на свете великую грусть.

Страданием своим русский народ как бы наслаждается.

Счастье не в счастье, а лишь в его достижении.

Тем-то и сильна великая нравственная мысль, тем-то и единит она людей в крепчайший союз, что измеряется она не немедленной пользой, а стремит их в будущее, к целям вековечным, к радости...

Тот, кто желает увидеть живого Бога, пусть ищет его не на пустом небосводе собственного разума, но в человеческой любви.

У женщины, например, бывает иногда потребность чувствовать себя несчастною, обиженною, хотя бы не было ни обид, ни несчастий.

У нас, у русских, две Родины - наша Россия и Европа.

Умная жена и ревнивая жена - два предмета разные.

Учитесь и читайте. Читайте книги серьезные. Жизнь сделает остальное.

Фантазия есть природная сила в человеке... Не давая ей утоления, или умертвишь ее, или, обратно, - дашь ей развиться, именно чрезмерно (что и вредно)...

Фантастическое составляет сущность действительности.

Хорошо смеется человек - значит, хороший человек.

Человек - целый мир, было бы только основное побуждение в нем благородно.

Человек - это тайна. Ее нужно отгадать. Я занимаюсь этой тайной, потому что хочу быть человеком.

Человек в стыде обыкновенно начинает сердиться и наклонен к цинизму.

Человек всю жизнь не живет, а сочиняет себя, самосочиняется.

Человек есть существо, ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее определение человека.

Человек наиболее живет в то время, когда он чего-нибудь ищет.

Человеку кроме счастья так же точно и совершенно во столько же необходимо и несчастье!

Чем более мы будем национальны, тем более мы будем европейцами (всечеловеками).

Чем соедините вы людей для достижения ваших гражданских целей, если нет у вас основы в первоначальной великой идее нравственной?

Честный и чувствительный человек откровенничает, а деловой человек слушает да ест, а потом и съест.

Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой.

Чтобы любить в простоте, надо знать, как проявить любовь.

Чтобы умно поступать, одного ума - мало.

Эгоисты капризны и трусливы перед долгом: в них вечное трусливое отвращение связать себя каким-нибудь долгом.

Юмор есть остроумие глубокого чувства.

Я крепко убежден, что не только очень много сознания, но даже и всякое сознание - болезнь.

Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей.

Я перед ним виноват, следовательно, я должен ему отомстить.

Я представить не могу положения, чтоб когда-нибудь было нечего делать.

Глава II

ВЕЛИКИЕ НАДЕЖДЫ

Великие души не могут не иметь и великие предчувствия.

Достоевский

Всякий, кто захотел истины, уже страшно силен.

Достоевский

1. Жажда обновления

Вот уже с час лежит он с открытыми глазами, почти не шевелясь, словно боясь вспугнуть то странное состояние, которое пришло вдруг сейчас; будто открывалась ему в эти мгновения тайна, превосходящая ум человеческий, и показалось -- то, что происходит сейчас с ним, происходит со всем миром: близко время его, "при дверех". Словно забежала в мир какая-то Piccola bestia, и все, словно укушенные проклятым насекомым, перестают понимать друг друга. Начало зла -- в отсутствии предания, высшей идеи, без которой нет ни человека, ни семьи, ни общества, ни нации, ни понимания между ними, хотя идей хоть отбавляй, и все сваливаются на человечество как камни, и что ни идея, то -- разрушительная.

Он, кажется, снова пророчествует... Впрочем, что ж, -- быть русским писателем и не пророчествовать?

Его всегда мучительно волновал этот вопрос: существует ли пророчество, то есть существует ли в человеке способность пророческая как естественная способность, заключающаяся в самой его природе? Современная наука, столь много трактующая о человеке и даже уже решившая много вопросов окончательно, как сама она полагает, кажется, никогда еще не занималась вопросом о способности пророчества в человеке. Потому что заниматься таким вопросом, даже только ставить его, в наш век недостаточно либерально и может скомпрометировать серьезного человека...

Как слово западает в человека и какими путями приходит к нему? То слово, чтоб даже если кончится когда-нибудь Земля и обратится, по науке, в ледяной камень и будет летать в безжизненном пространстве среди бесконечного множества таких же ледяных камней, -- чтоб и тогда оставалось это слово, по которому растопились бы льды и снова началась бы жизнь -- с ее страстями и сомнениями, отчаяниями и надеждами, с ее великой верой в неистребимое, вечное, могучее, все возрождающее Слово.

"Все в будущем столетии... Россия -- новое Слово..." -- записывает Достоевский в свою тетрадь. Он помнит, как нелегко давался тогда этот новый его роман, как чуть не до отчаяния овладевала тогда им чувствовавшаяся во всем идея разложения -- все врозь, и никаких не остается связей в русском семействе. Даже дети врозь...

"-- Столпотворение вавилонское, -- говорит Он. -- Ну, вот мы, русская семья. Мы говорим на разных языках и совсем не понимаем друг друга. Общество химически разлагается.

Ну нет, народ...

Народ тоже...

Разложение -- главная видимая мысль романа", -- записал тогда Федор Михайлович одну из важнейших идей будущего произведения, не имевшего еще ни названия, ни сюжета, ни имени главного героя -- просто Он.

Сначала хотел написать "роман о детях, единственно о детях и о герое -- ребенке", но, как ни отвергал, как ни пытался обойтись на этот раз в новом романе без искушенного мыслью героя, современного Гамлета, мыслителя-идеолога, которого и обозначил пока просто Он, -- никак не мог отделаться от него. А тут еще проклятая эмфизема легких, да такая, что и сжатый кислород не помогает. Врачи категорически настаивают на водах -- придется ехать за границу, и как это некстати!

Девятого июня 75-го года он уже был в Берлине, а через несколько дней прибыл и в Эмс с его знаменитой водолечебницей. Лечился, работал над планом романа, но он почти совсем не двигался, так что порой находило даже смущение -- что, если он уже и вообще выдохся, исписался? "У меня тоска чрезвычайная. Не понимаю, как проживу здесь месяц", -- жаловался в письмах. В начале августа заехал в Женеву, постоял у могилки Сонечки... А 10-го уже вернулся в Старую Руссу.

Герой -- Он -- получил наконец фамилию: Версилов. Старинного дворянского рода, полжизни проведший в Европе, этот герой виделся ему теперь уже более определенно: он будет носителем высшей русской культурной мысли и всепримиримости; не открыв Россию в самой России, он попытается найти себя и свою Россию в Европе и через Европу, как это случилось реально с Герценом, -- считал Достоевский, -- или нравственно с Чаадаевым. Нет, он, конечно, не собирался воспроизводить в своем Версилове ни самого Герцена, ни Чаадаева, но и они, их судьбы, их духовные искания должны бы отразиться в идее Версилова -- европейского скитальца с русскою душой. У нас принято противопоставлять Россию и Европу, в Версилове обе эти идеи, обе духовные родины -- западников и славянофилов -- должны соединиться, как в Герцене, писавшем, например, в "Колоколе" по случаю смерти одного из ведущих славянофилов -- Константина Аксакова: "У них и у нас -- то есть у славянофилов и у западников -- запало с ранних лет одно сильное, безотчетное... страстное чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы за пророчество: чувство безграничной, охватывающей все существование, любви к русскому народу, к русскому быту, к русскому складу ума... Они всю любовь, всю нежность перенесли на угнетенную мать. У нас, воспитанных вне дома, эта связь ослабла. Мы были на руках французской гувернантки, поздно узнали, что мать наша не она, а загнанная крестьянка... Мы знали, что ее счастье впереди, что под ее сердцем... -- наш меньшой брат, которому мы без чечевицы уступим старшинство".

Вот это-то чувство, эту способность "всемирного боления за всех" Достоевский решил отдать своему Версилову, вернувшемуся в Россию, чтобы найти ту крестьянку, которая носила под сердцем его сына; найти и сына своего, чтобы передать ему опыт своей судьбы, потому что в сыне его -- будущее России, а значит, и Европы и всего мира... В русской идее Версилова Россия вместит в себя и Европу, всю ее культуру, накопленную веками и всеми народами Запада, и не растворится в ней, а соединится в новом, высшем синтезе, в котором совокупятся все души народов в понимании и сочувствии.

Достоевский еще и еще перечитывает Герцена, Чаадаева, вновь убеждается: Версилов не будет выдумкой, он действительно реальный, "высший культурный тип" русского мыслителя-всеевропейца. Герцен на Западе должен был страдать, а, по его собственным словам, "страдать вдвойне, страдать от своего горя и от горя Европы, погибнуть, может быть, при разгроме и разрушении, к которому она несется на всех парах, погибнуть от отчаяния, разъедавшего душу, парализующего волю к действию. Вера в Россию спасла меня на краю нравственной гибели, -- писал Герцен. --... В самый темный час холодной и неприветливой ночи, стоя средь падшего и разваливающегося мира и вслушиваясь в ужасы, которые делались у нас, внутренний голос говорил все громче и громче, что не все еще для нас погибло...

За эту веру в нее, за это исцеление ею -- благодарю я мою родину".

Да, Версилова Достоевский теперь видел уже достаточно определенно. Но роман все-таки не шел. Не шел, и все тут. Пока не отыскал новый ход.

"Герой не Он, а МАЛЬЧИК", именно потому, что будущее все-таки не за Версиловым, не за "отцами", но -- за "детьми". Как осознают себя сами "дети", как воспринимают опыт отцов? Тут нужна форма исповеди, но способен ли ребенок не просто осознать, но и воспроизвести в слове все те идеи, которые уже сложились в связи с образом Версилова, от которого он ни в коей мере не собирался отказываться? Решил -- герою будет лет 20 -- возраст переходный: человек уже способен все понимать, жизнь уже успела дотронуться до его души своим липким прикосновением, но он еще и не настолько искушен жизнью, чтобы потерять искренность, непосредственность ребенка.

Общество охвачено настоящей эпидемией убийств и самоубийств: детоубийства, отце- и даже материубийства сделались явлениями не единичными и, что страшно, никого уже не потрясают: привыкли. Среди самоубийц -- крестьяне, женщины, дети. За последние пять лет население Петербурга увеличилось на 15 процентов, а рост самоубийств -- на 300...

Близкий знакомый Достоевского, адвокат Кони только что опубликовал в "Русском календаре" Суворина на 1875 год эти жуткие цифры. "Комедии, драмы, оперы, оперетки, балы и вечера -- словом, все обстоит благополучно, -- читал он в "Календаре", -- "событий" бездна! И вдруг, среди беззаботного веселья и разгула словно погребальный, зловещий аккорд раздается, чуть ли не ежедневно: пустил себе пулю в лоб, утопился, зарезался, приняла яду... Убивают себя из-за ничего, лишают себя жизни -- взрослые и юные, мужчины и женщины, люди, надломленные жизнью, усталые, и люди, еще не начавшие жить, юноши, почти дети..." Появились даже идейные самоубийцы. И Достоевский решил ввести в роман обрусевшего немца Крафта, который, постоянно размышляя о судьбе России, пришел вдруг к выводу, что история русского народа подходит к концу, что народу предназначено теперь лишь послужить материалом для более "благородного" племени, а потому, решит он, и вовсе не стоит жить в качестве русского -- и кончит самоубийством:

Но даже и в подобных, болезненно-извращенных вывихах разума виделась Достоевскому все та же потребность молодого поколения в руководящей идее, доводящей порой до чудовищных крайностей. Даже и в честном, самоотверженном нигилизме видел он теперь проявление именно такой крайности. Тем более необходимо четко и решительно отделить в романе "истинный нигилизм, всегда связанный с социализмом", -- записывает он, -- от "нигилятины" -- "нахального отрицания с чужого голоса".

Подросток пройдет и через подобные искушения, ибо близок с Крафтом, и со всем его кружком молодых людей, ищущих осмысленной жизни и дела среди всеобщей, как им представляется, бессмысленности. Газеты в это время пестрели отчетами о процессе группы Долгушина, многие из долгушинцев проходили еще и по делу Нечаева. И в какие же глухие дебри бездуховности уводит порой поиск истины: жена Долгушина объясняла, например, в ходе следствия задачи и цели кружка: "Собирались все вместе по вечерам и занимались решением разных вопросов, из которых главнейший был вопрос о "нормальном человеке". При этом разбирались потребности человека с его физиологической стороны, и мы пришли к тому убеждению, что бедность и невежество суть главнейшие причины, почему большинство не удовлетворяет своим физиологическим потребностям". В спор с участниками кружка Дергачева, в котором читатели сразу же распознают Долгушина, в спор о подмене высшей нравственной руководящей идеи вопросом об удовлетворении своих физиологических потребностей, вступит в романе и Подросток.

Что ж, удивляться "вывихам" детей не приходится: "Теперешнее поколение -- плоды нигилятины отцов. Страшные плоды. Но и их очередь придет. Подымается поколение детей, которое возненавидит своих отцов". Но не только в культурном, образованном слое общества замутились источники нравственного отношения к жизни, видно по всему -- не избежать ему искушения. Кабак, по замечанию Герцена, вполне замещает теперь место и функции фельдъегеря, стоявшего над русским народом. Вот уж что действительно чревато будущим...

Одна из газетных заметок потрясла Достоевского: "На Волге, между городами Самарой и Саратовом, сорвавшийся плот с четырьмя крестьянами несся, затертый льдинами, в продолжение трех суток. Во всех селах, где проходил этот плот, никто из жителей не пришел несчастным на помощь, несмотря на отчаянные их крики. Воля ваша, -- Достоевскому оставалось только согласно трясти головой, читая как бы свое собственное заключение: -- Воля ваша, а факт этот нов в анналах русской народной жизни", -- где черт не сеял, там и не пожнет...

Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России..."

И старый знакомый по Бадену -- паучок успел оплести своей липкой паутиной с узелками частных игорных домов -- от великосветских салонов до откровенных притонов -- чуть не весь Петербург. Как уйти его Подростку от этого соблазна, если он, никому не известный, случайный человек, оскорбленный от рождения, здесь, за игорным столом, чувствует себя на равных с генералами, сенаторами, министрами, посланниками, аристократами? "Я уже тогда развратился, -- признается сам Подросток, -- мне уже трудно было отказаться от обеда в семь блюд в ресторане, от собственного рысака, от английского магазина, от мнения моего парфюмера, ну и от всего этого..."

Миллион -- разве и сам Достоевский легко излечился от его ядовитых укусов? Разве порою не попадают в его липкие лапки даже и лучшие из его современников? Достоевский давно слышал, что Некрасов -- страстный и удачливый игрок. Напиши -- скажут, фантастика, и тем не менее -- факт: Кони недавно возбудил дело против содержателя одного из крупнейших в Петербурге игорных домов, и вдруг приходит к нему Некрасов и не без тревоги справляется, правда ли, будто собираются привлечь и лиц, выигрывавших крупные суммы, а эти деньги конфисковать? На недоуменный вопрос о причинах тревоги Николай Алексеевич объяснил, что если слухи подтвердятся, то это может гибельно сказаться на судьбе "Отечественных записок"...

Достоевский уже подумывал, не наделить ли своего Подростка чертами, нет, не характера, а судьбы молодого Некрасова -- да и столь ли уж резко разнилась она и от судьбы самого Достоевского в юности? -- оба без семьи, без связей, рано уязвленные амбицией "маленького человека" с гениальной природой, которую удастся ли еще проявить? На всю жизнь запомнил он стихи Некрасова:

На плечах шубенка овчинная,
В кармане пятнадцать грошей,
Ни денег, ни званья, ни племени,
Мал ростом, по виду смешон.
Да сорок лет минуло времени, --
В кармане моем миллион.

Да, Миллион рано должен был сделаться демоном Некрасова -- размышлял теперь Достоевский. Таким будет и его Подросток: в мире взаимопоедания, безверия увидит он единственное надежное средство самоутверждения -- в миллионе. Это, размышляет Подросток, "единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество...".

Да, "моя идея, -- формулирует наконец он свое кредо, -- это -- стать Ротшильдом... Я, может быть, и не ничтожество, но я, например, знаю, по зеркалу, что моя наружность мне вредит, потому что лицо мое ординарно. Но будь я богат, как Ротшильд, кто будет справляться с лицом моим и не тысячи ли женщин, только свистни, налетят ко мне со своими красотами? Я даже уверен, что они сами, совершенно искренно, станут считать меня под конец красавцем. Я, может быть, и умен. Но будь я семи пядей во лбу, непременно тут же найдется в обществе человек в восемь пядей во лбу -- и я погиб. Между тем, будь я Ротшильдом, -- разве этот умник в восемь пядей будет что-нибудь подле меня значить? Да ему и говорить не дадут подле меня! Я, может быть, остроумен; но вот подле меня Талейран, Пирон -- и я затемнен, а чуть я Ротшильд -- где Пирон, да может быть, где и Талейран? Деньги, конечно, есть деспотическое могущество..."

Не так давно Достоевский прочитал в одном из журналов очерк "Заграничные дорожные эскизы", в котором, между прочим, рассказывался и такой случай: по пути в Вену в вагон поезда сел какой-то весьма важный господин неизвестной национальности, но вполне определенного состояния, и вдруг сидевший в вагоне щеголь австриец, только что кичившийся перед всеми своим известнейшим и древним баронским родом, вскочил и начал подобострастно раскланиваться перед денежным мешком во плоти, изъявляя полнейшую готовность обратиться в подушку для него или даже уничтожиться вовсе, лишь бы господину банкиру было удобно. Барон снял с банкира туфли, а тот как само собой разумеющееся не счел его поступок даже за услугу... Эпизод этот запомнился и тоже вошел в роман. Не забыл Достоевский и рассказ Герцена в "Былом и думах" о том, как "царь иудейский" продемонстрировал свое могущество перед "купцом Романовым" -- самодержцем российским.

Помнил Достоевский -- еще со времен кружка Петрашевского -- споры о том, как относиться к призыву видного сенсимониста Анфантена, -- "Социалистам необходимо идти к Ротшильду на выучку".

Ротшильд и другие властители капиталов, -- заявил тогда Петрашевский, -- с помощью кредита и биржевой игры производят разбой, и нет ни одного волнения народного, от которого, при видимой сперва потере, не нажился бы Ротшильд.

Буржуазная по своей социально-исторической сути, "ротшильдовская" идея власти денег над миром по своей "нравственной" природе не что иное, как идея власти ничтожества, посредственности, и вот эта-то идея и присосалась к сердцу Подростка, уязвленного именно своим социальным ничтожеством, своей "безродностью", случайностью. "Мне нравилось ужасно, -- признается он даже с каким-то сладострастием, -- представлять себе существо, именно бесталанное и серединное, стоящее перед миром и говорящее ему с улыбкой: "Вы Галилеи и Коперники, Карлы Великие и Наполеоны, вы Пушкины и Шекспиры, а вот я -- бездарность и незаконность, и все-таки выше вас, потому что вы сами этому подчинились".

Отправив первую часть "Подростка" в "Отечественные записки", Достоевский с тревогой ждал: как-то примут? Через несколько дней пришел к нему Некрасов, чтобы, как заявил он чуть не с порога, "выразить свой восторг" от прочитанного.

Всю ночь читал -- до того завлекся, а в мои лета и с моим здоровьем не позволяю себе увлекаться подобным образом. И какая, батюшка, у вас свежесть!

Отдельные главы показались ему даже "верхом совершенства", в других, правда, нашел избыток чисто внешних происшествий, но в целом остался "доволен ужасно".

Ради бога, не спешите теперь, не портите, -- уж слишком хорошо началось.

Предложил пропустить март, чтобы подготовить следующую часть к апрелю--маю, что действительно давало Федору Михайловичу возможность хоть небольшой передышки, к тому же врачи настаивали на повторной поездке в Эмс, куда он и прибыл 28 мая 1875 года. За границей работа, как и в прошлый раз, не заладилась -- тоска нашла по жене и детям, хворость навалилась, сомнения измучили: привык уже писать "совместно" с Анной Григорьевной, и теперь без нее вдохновение не приходило, а если и забрезживало, тут же подавлялось тоской. Каждый день ждал припадка, а они, проклятые, с каждым разом ужесточались. А тут еще -- даже гнусно становится, как вспомнишь (и как не вспоминать, как не думать об этом?) -- накануне поездки случайно раскрылось, что и в Старой Руссе он находится под тайным надзором, даже и его переписка с женой не изъята из сферы полицейского интереса.

На обратном пути в Россию встретился случайно с Писемским и Анненковым. Узнав, что они должны повидаться с Тургеневым, передал через них 50 талеров -- старый долг Ивану Сергеевичу, -- даже на душе легче стало, будто камень еще один отвалился.

А 10 августа 75-го года, к великой их радости, Анна Григорьевна родила крепыша мальчишку, которого окрестили в честь любимого Федором Михайловичем, по житийной литературе, Алексея -- человека Божия -- Алешей.

Между тем вокруг Достоевского, а в связи с ним и вокруг "Отечественных записок", пошла взбаламученная рябь -- смешки, подхихикивания, намеки: Достоевский-де "изменник" -- переметнулся к радикалам (доходили слухи, будто и Майков и Страхов поддерживают это мнение, что крайне раздосадовало Федора Михайловича), а "Отечественные записки", мол, сделались до того ретроградны, что докатились до автора "Бесов", и недавнего редактора "Гражданина".

Постоянный сотрудник Каткова Авсеенко успел уже опубликовать статью о "Подростке" с недвусмысленным подзаголовком: "Чем отличается роман г. Достоевского, написанный для журнала "Отечественные записки", от других его романов, написанных для "Русского вестника". Нечто о плевках, пощечинах и т. п. предметах". Намекалось, что в новом романе много "грязи", которую Катков не допустил бы в своем журнале, как это и было в связи с "Исповедью Ставрогина".

Достоевского и без того никогда не щадили, особенно "братья по перу": то на его просьбу высказать прямо мнение о романе стыдливо уходят от ответа, не желая, дескать, огорчать друга правдой, то и вовсе заявляют, что нет времени прочитать его. Затем поползли какие-то мутные, неопределенные слухи, как-то увязывающие в один узелок имя Достоевского со "ставрогинским грехом". И будто бы он сам признался как-то не то Каткову, не то Тургеневу, что это-де случай из его собственной жизни. Достоевский даже внимания не обратил поначалу на этого рода хихиканья: просто история с публикацией ставрогинской главы дошла до обывателей. Куда более беспокоили его другие ухмылки: намекали, что "Подросток" вышел прямо из "Бесов", указывая при этом на сцены с кружком Дергачева, в которых, естественно, узнавались известные по процессу долгушинцев эпизоды, диалоги, герои. Достоевский не стал бы отрицать, что "Подросток" почти прямое продолжение "Бесов", только вот "Бесов"-то господа критики и не захотели понять, сразу же потрудились записать автора в реакционеры, а теперь вот науськивают на него редакцию "Отечественных записок", пугают Некрасова призраком реакционности. Что, если поддастся?

Но Некрасов не поддался, публикация "Подростка" продолжалась. Правда, Михайловскому пришлось публично объясняться и даже оправдываться -- почему журнал посчитал возможным сотрудничество с таким человеком, как автор "Бесов": "Во-первых, потому, что г. Достоевский есть один из наших талантливейших беллетристов; во-вторых, потому, что сцена у Дергачева... имеет чисто эпизодический характер..." Вместе с тем на всякий случай добавлял, что "Отечественные записки", как и любой другой журнал, разумеется, не могут брать на себя полную ответственность за все в них печатаемое. Принужден был вступиться за честь журнала и другой его критик, Александр Михайлович Скабичевский. Отругав писателя за его обличительство нигилизма, за искажение действительности, за приверженность к изображению патологических явлений жизни и оградив себя таким образом от возможных и даже непременных обвинений в поддержке Достоевского, Скабичевский тем не менее заявил, что наряду со "скверным Достоевским, как бы его "двойником", существует другой... гениальный писатель, которого следует поставить не только в одном ряду с первостепенными русскими художниками, но и в числе самых первейших гениев Европы нынешнего столетия. Его значение общечеловеческое, но в то же время он вполне народен -- народен не в том вульгарном значении этого слова, чтобы хорошо изображать мужиков, но в высшем смысле усвоения существенных черт духа и характера русского народа".

Вот так! -- "Все смешалось в доме Облонских" (он уже успел прочитать первые главы только что появившейся "Анны Карениной" Толстого) -- недавние неприятели возводят его теперь в степень народного писателя, каковым сам он почитал единственного Пушкина; приятели же талдычат об измене... А вместе с тем что изменилось? Единственное: "Бесы" вышли в реакционном "Русском слове", "Подросток" -- в радикальных "Отечественных записках"...

"Не Федора Достоевского вам упрекать в перемене убеждений, -- набрасывает он в записной тетради ответ своим хулителям. Анна Григорьевна настолько освоилась с издательской практикой, что они всерьез вознамерились издавать "Дневник писателя" сами, отдельными ежемесячными выпусками, а потому он и рассчитывал вскоре ответить и публично. -- Но вы скажете, -- продолжает он, -- теперешний Достоевский и тогдашний -- не то, но... соединясь по возможности с нашим народом (еще в каторге, я почувствовал разъединение с ним, разбойник многому меня научил), я нисколько не изменил идеалов моих. Вам меня не понять... Я принадлежу частию не столько к убеждениям славянофильским, сколько к православным, то есть к убеждениям крестьянским... Я не разделяю их вполне -- их предрассудков и невежества не люблю, но люблю сердце их и все то, что они любят..."

В тревогах вокруг романа и в работе над ним быстро пролетел 75-й. Зиму провели в Петербурге, переехали на новую квартиру -- здесь, кажется, поспокойнее; с весны вернулись в Старую Руссу. По вечерам, уложив детей, подолгу беседовали с женой. Анне Григорьевне при ее хлопотах с тремя детьми теперь редко удавалось бывать с мужем в гостях или на литературных вечерах, и потому она как никогда, кажется, ценила сейчас эти их ночные беседы, когда ее Федя, облачившись в широкое летнее пальто, служившее ему вместо халата, и попивая крепкий чай, рассказывал ей о своих делах, а она ему о шалостях детей. Засиживались, бывало, и до пяти утра, пока Федор Михайлович чуть не насильно выпроваживал ее спать -- завтрашний день ведь не легче сегодняшнего, а сам усаживался за работу. "Подросток" двигался к завершению, но теперь еще и возобновленный "Дневник писателя" требовал времени не меньше, чем роман. Но Достоевскому не привыкать к изнурительной работе, а "Дневник" для него -- такая общественная трибуна, что вряд ли и сам сумел бы ответить, какой из этих видов общения с читателями ему дороже: художественный роман или "Дневник"? Публицистические размышления о действительности нередко появлялись и на страницах романа, а то и в самом "Дневнике" его рассуждения о жизни тут же почти незаметно переходили в художественный рассказ: "Кроткая", "Мальчик с ручкой", "Мальчик у Христа на елке". Не будь "Дневника", неизвестно еще, родились бы эти рассказы. Поделился с читателями своими воспоминаниями о каторге и тут же рассказал о "Мужике Марее", о том, как спасло его душу в те страшные годы это светлое впечатление из раннего детства.

В последнее время все чаще сознавал, как бережно хранит его неуемная Анна Григорьевна от многих недугов, с которыми вряд ли бы справился сам: ни беды, ни болезни, ни его раздражительность -- порою по пустякам, так что через минуту самому стыдно и непонятно, как мог раздражиться, -- ничто, казалось, не способно преодолеть ее веселость, нежную привязанность к мужу, способность вмиг заставить его забыть о болезнях, наветах врагов и друзей, сомнениях в своем писательском даре. Расхохочется неизвестно от чего, ну и сам начинает смеяться, словно мальчишка, куда и годы и невзгоды вдруг, хоть на мгновение, подеваются. Да, с Анной Григорьевной не заскучаешь...

В летние сумерки он любил пройтись вдоль Перерытицы, поразмышлять уединенно о предстоящих событиях романа, перечувствовать наедине чувства героев, передумать их думы... Ходил всегда по одному облюбованному пути, забросив руки за спину, глядя невидяще в землю, не замечая случайных прохожих. Только нищие, зная его безотказность, давно уже освоили эту его тропку, ухитряясь нередко, забежав не однажды по-за кустами вперед, получать милостыню по нескольку раз. О его рассеянности уже начинали судачить в городке. Анна Григорьевна, смеясь, рассказывала мужу о его чудачествах, он принимал их за ее выдумки, не верил, отмахивался. Однажды на тропинке встретилась ему сгорбленная, в старом платочке женщина с маленькой девочкой;

Милый барин, пожалейте! Больной муж и двое детей... -- запричитала она.

Федор Михайлович, очнувшись на миг от своих раздумий, взглянул жалостливо на бедную женщину, на ребенка, порылся в кармане -- отдал последний завалявшийся грошик и, бормоча что-то извиняющееся, побрел дальше. Через минуту -- снова женщина с ребенком, -- он уж собирался попросить прощения: не осталось, мол, ни копеечки; взглянул -- как будто та же, что и давеча, женщина и девочка, кажется, та же, как вдруг женщина расхохоталась Аниным заливчатым смехом, и тогда только он -- как это сразу не увидел? -- узнал Анну Григорьевну с Любочкой... Сначала он пришел, внезапно и для себя самого, в страшное бешенство, но, видя, что жена не унимается, хохочет, и сам столь же неожиданно вдруг расхохотался. Дорогой все-таки пожурил -- ну, как это можно разыгрывать с мужем такие шутки -- унизительно ведь ему выступать в комической роли, да еще при дочке. Что подумает ребенок о своем отце? "Да ничего дурного не подумает", -- успокаивала жена. Дети действительно любили отца до обожания. Да и Анна Григорьевна в обиду мужа не давала, стоило ей учуять хотя бы только намек на возможность обиды.

Ну и удивил же меня вчера Федор Михайлович, -- поделился с ней как-то Николай Петрович Вагнер, профессор зоологии и автор известных "Сказок Кота Мурлыки", проживавший летом 76-го года в Старой Руссе. -- Прогуливался, гляжу -- Федор Михайлович, озабоченный какой-то, увидел старуху, кричит ей: "Тетка, не встречала ли бурой коровы?"

Вопрос заинтриговал Николая Петровича, страстного энтузиаста входившего в моду спиритизма, которым увлеклось немало известных ученых, писателей: Бутлеров, Боборыкин, Лесков: при Петербургском университете создана даже специальная комиссия, возглавляемая Менделеевым, для научного изучения таинственных явлений. Увлекся было и Федор Михайлович, присутствовал на нескольких сеансах, но потом вдруг заявил, что во всех этих "столоверчениях" видится ему какая-то глубокая чья-то насмешка над людьми, изнывающими по утраченной истине.

Фанатик своей идеи, Николай Петрович и вопрос Федора Михайловича истолковал по-своему: мол, хочет, видимо, узнать, какая погода завтра будет -- есть такое поверье в народе: встретишь вечером бурую корову -- жди завтра ведреной погоды. Не удержался, спросил.

Корову нашу ищу, не вернулась с поля, вот и ищу, -- рассердился Достоевский. Корову нанимали на лето у крестьян за 10--15 рублей, и Достоевскому нередко приходилось пригонять ее домой.

Так что же вас так удивило, Николай Петрович? -- насторожилась Анна Григорьевна.

Дак как же -- великий художник, ум которого всегда занят идеями высшего порядка, и вдруг какая-то корова! -- согласитесь...

А знаете ли вы, уважаемый Николай Петрович, что Федор Михайлович не только талантливый писатель, но и нежнейший семьянин. Ведь если бы корова потерялась, дети и особенно Алешка маленький остались бы без молока -- Федор Михайлович не мог позволить себе такого...

Николай Петрович удивленно поднял брови -- видно, явление Достоевского, бредущего по канавам и окликающего корову, все-таки показалось ему куда более таинственным, нежели спиритические опыты.

Однажды Федор Михайлович, отобедав с женой и детками, переодевшись в домашнее, попивая чай в своем кабинете, разбирал свежую почту. День удался чудный, и настроение установилось под стать, письма читать что-то не хотелось, но одно, женское, заинтересовало, потом и насторожило:

"Милостивый государь, Федор Михайлович! Будучи совершенно незнакомой Вам особой, но как я принимаю участие в Ваших чувствах, то и осмеливаюсь прибегать к Вам с сими строками. Мое сердце возмущалось от мысли, что, несмотря на Ваше благородство, некая близкая Вам особа так недостойно Вас обманывает... -- Федор Михайлович мелко задрожавшими вдруг руками перевернул лист, ища имя писавшей, не нашел: анонимка, -- дожил! -- успел подумать, и тут же вновь набросился на мерзкие, ненавистные строчки: --... Он очаровал ее своей льстивой наружностью... она трепещет в когтях его... (И что за стиль!) Коли хотите вы знать, кто он... посмотрите сами, кто у вас чаще бывает, да опасайтесь брюнетов. (Какой еще брюнет? -- ну, дожил!..). Давно Вам этот брюнет дорогу перешиб, только Вам-то не в догадку... А коли Вы мне не верите, так у Вашей супруги на шее медальон повешен (Ну да, ну да, действительно медальон -- в Венеции еще подарил...), то Вы посмотрите, кого она в этом медальоне на сердце носит. Вам навеки неизвестная, но доброжелательная особа".

Он почувствовал вдруг такой холод, такую липкую тяжесть внутри, словно его живьем опускают в глубокую сырую яму и уже забрасывают земляной грязью...

Открылась дверь, вошла Анна Григорьевна, встревоженно спросила: "Что ты такой хмурый, Федя?" Но он уловил в ее голосе лукавство и даже, показалось ему, едва сдерживаемый смешок, угрюмо заходил тяжелыми шагами по комнате и вдруг остановился прямо против нее, глядя невидящими глазами:

Покажи мне медальон, -- потребовал сдавленным голосом.

Зачем, разве ты не видел его?..

По-ка-жи ме-даль-он!

Анна Григорьевна не на шутку перепугалась, пыталась что-то сказать, он не слушал, схватился за медальон, так что тонкая венецианской работы цепочка оборвалась, отошел к столу и никак не мог открыть, так дрожали руки. Анна Григорьевна, уже не пытаясь ничего объяснять, хотела только помочь ему справиться с защелкой, но он так резко двинул головой -- отойди, мол, -- что она застыла на месте. Наконец крышка открылась, Федор Михайлович оторопело вертел свой давний подарок в руке, тупо рассматривал его содержимое, потом перевел недоуменный взгляд на жену: с одной стороны медальона помещался портрет Любочки, с другой -- его собственный...

Федя, глупый ты мой, да как же ты мог поверить анонимному письму?

Откуда ты знаешь о нем? -- спросил удивленно, но все еще, видимо, никак не приходя в себя.

Как откуда? Да я тебе сама его послала в шутку, как же ты мог забыть -- мы вчера только читали с тобой в "Отечественных записках" роман с анонимным письмом и смеялись над ним, я его и переписала слово в слово, только имя и изменила... Думала прочтешь, вспомнишь, и мы еще раз посмеемся, -- кто ж мог знать, что ты у меня такой Отелло...

Федор Михайлович почувствовал такой стыд, такое отчаяние от этой слепой вспышки -- скажи кто-нибудь, что может дойти до такого, посмеялся б, пожалуй, но вот -- дошел же, поверил... Забыл даже о вчера только прочитанном. Оскорбил Аню подозрением... Лицо его выражало такую виновную потерянность, что Анне Григорьевне до слез сделалось жалко мужа, и она принялась успокаивать его, к чему всегда имела не только призвание, но и талант. Вскоре она уже смеялась, и он, видя, что жена не оскорбилась, тоже начал подсмеиваться над собой. Потом вдруг тихо, виновато сказал:

Знаешь, Аня, ты все-таки больше не шути так, подумай, какое могло бы несчастье случиться... Не подозревал себя таким... Вот ты говоришь -- Отелло, "возревновал"... И все толкуют -- мол, "трагедия ревности"! Да не в ревности же, не в ней одной дело -- ревность тоже разная бывает. Разве же он просто любимую женщину убил? Он в ней поруганный идеал уничтожил. Нет ничего горше и отчаянней узнать, что идеал твой, в который ты свято веришь, оказывается вдруг пошлостью. Ему ведь ничего не нужно было: все его подвиги, вся его жизнь -- только ради нее, и вдруг -- обман. Вот что страшно -- обман... В кого, во что же тогда верить?

Тогда уж остаются только враги: пусть враг как угодно хитер, коварен, злобен -- на то он и враг; но он не изменит -- изменяют любимые, он не предаст -- предают друзья. А у него в жизни не было ни одного живого существа ближе и дороже Ани: любимой, друга, единомышленницы, сочувственницы его -- той единственной, в чью безусловную честность, порядочность, неизменность он хотел верить до смертного своего часа. Тут взорвешься! Как еще недоброжелателям, знающим его характер едва ли не лучше его самого, до сих пор не пришло в голову всерьез позабавиться анонимками или чем-либо подобным?

Удивительное существо человек -- тепловую смерть вселенной придумал, открыл какие-то параллельные линии, которые пересекаются, видите ли, где-то в неведомой бесконечности, о таком мироустройстве, в котором каждый бы его член прененременно и каждую минуту ощущал бы счастье, печется и чего только еще не выдумал, чего только не открыл, не узнал и сколько еще предстоит ему открытий, а вот о себе самом порой не знает ничего. Что будет со всем человечеством через тысячу лет, представляет яснее, нежели то, что будет с ним самим завтра, через час, через мгновение...

"Всякая единящая мысль -- счастье в жизни нации", -- писал он в это же время и в "Дневнике писателя". Достоевский, естественно, не мог все-таки полностью отдать Версилову и содержание этой своей мысли, уже и потому только, что Версилов был задуман им как атеист, а потому, по замыслу писателя, и мог предложить Подростку лишь утопию о будущем гармоничном человеческом общежитии, "золотом веке", устроенном на принципе гуманистической любви, на обожании каждого каждым.

Однажды, рассказывает он Аркадию, приснился ему совершенно неожиданный сон -- он увидел себя как бы внутри ожившей картины Клода Лоррена "Асис и Галатея", которую Версилов (как и сам Достоевский) называет "золотым веком": и вот перед ним уголок греческого архипелага, голубые ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, вдали заходящее зовущее солнце -- "словами не передашь, -- рассказывает Версилов. -- Тут запомнило свою колыбель европейское человечество, и мысль о том как бы наполнила и мою душу родною любовью. Здесь был земной рай человечества: боги сходили с небес и роднились с людьми... О, тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные; луга и рощи наполнялись их песнями... великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость. Солнце обливало их теплом и светом, радуясь на своих прекрасных детей. Чудный сон, высокое заблуждение человечества! Золотой век -- мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть...

И вот, друг мой, и вот -- это заходящее солнце первого дня европейского человечества... обратилось для меня тотчас, как я проснулся, наяву, в заходящее солнце последнего дня европейского человечества..." -- воспоминание, осмысленное Версиловым и как пророчество: так было, так снова должно быть. Человечество, пройдя через века хаоса, разложения, заблуждений, в конце концов снова вернется к гармоническим началам, но это будет уже и последний, закатный его час. Вера Версилова в будущий рай на земле, в золотой век, по существу, глубоко пессимистична и по-своему же глубоко трагична. Трагична и потому, что, как сознает сам Версилов, никто, кроме него, во всем мире не понимал тогда эту мысль: "Я скитался один. Не про себя лично я говорю -- я про русскую мысль говорю". Версилов действительно выступает здесь как "носитель высшей русской культурной мысли"; по его собственному определению, тип, создавшийся именно в России, еще невиданный, которого нет в целом мире, -- тип всемирного боления за всех: "Это -- тип русский... я имею честь принадлежать к нему. Он хранит в себе будущее России. Нас, может быть, всего только тысяча... но вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу...

Нельзя более любить Россию, чем люблю ее я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их наук и искусств, вся история их -- мне милей, чем Россия". Эти "осколки святых чудес", поясняет он сыну, "нам дороже, чем им самим! У них теперь другие мысли и другие чувства, и они перестали дорожить старыми камнями... Одна Россия живет не для себя, а для мысли...".

Утопия русского европейца Версилова и должна, по его убеждению, спасти мир нравственной мыслью о возможности и необходимости жить не для себя, но для всех -- о золотом веке будущего, этом "царстве божием" на земле, устроенном без бога...

Но не случайно говорит Версилов о своем одиночестве; его утопия неосуществима: и в Европе, и даже в самой России теперь -- каждый сам по себе, а в одиночку общей задачи не разрешить. И тогда Версилов выдвигает практическую задачу как первый шаг к осуществлению мечты о золотом веке, задачу, которая давно уже увлекает и самого Достоевского: "Лучшие люди должны объединиться".

Мысль эта пришлась по душе и юному мечтателю Аркадию, однако и обеспокоила его.

"А народ?.. Какое же ему назначение? -- спрашивает он своего "европейского" отца -- учителя? -- Вас только тысяча, а вы говорите -- человечество..." В том-то и главный вопрос для молодого поколения: кого считать "лучшими людьми" -- дворянство, финансово-ротшильдовскую олигархию или народ?

Как и в "Бесах", значимость любых задач и целей в "Подростке" поверяется их соотнесенностью с центральным вопросом: что несут они народу, как согласуются с народной правдой? И вот Аркадий Долгорукий тоже почувствовал важность вопроса: "А народ? Какое же ему назначение?" -- потому что вне четкого ответа на этот вопрос любая идея о "тысяче избранных" -- как давно уже утверждает Достоевский в своем "Дневнике" -- антинародна. "Это вы какую-то масонскую ложу проектируете, а не дворянство", -- замечает Версилову один из героев романа. Версилов, однако, уточняет: "Если я горжусь, что я дворянин, то именно как пионер великой мысли", а не как представитель определенной социальной верхушки общества. Верую, -- продолжает он, отвечая и на вопрос Аркадия о народе, -- что недалеко время, когда таким же дворянином, как я, и сознателем своей высшей идеи станет весь народ русский".

И вопрос Аркадия о народе, и ответ Версилова родились в их сознании под впечатлением встречи с живым, конкретным человеком -- крестьянином Макаром Долгоруким. Замыслив этот образ, Достоевский должен был всерьез перестраивать и общий план всего романа. И хотя вряд ли надеялся он открыть в Макаре новый тип героя, хотя и ясно представлял его прямую родственность с некрасовским "Власом", толстовским Платоном Каратаевым, с собственным "Мужиком Мареем", но и без Макара -- почувствовал он -- центральную мысль "Подростка" ему не высветить вполне. Макар Долгорукий должен стать "высшей противоположностью" Версилову. Если Версилов -- европейский скиталец, душевно бездомный и в Европе и в России, то Макар -- русский странник, отправившийся в хождение по Руси, чтобы познать весь мир; ему вся Россия и даже вся вселенная -- дом. Если Версилов -- атеист, высший культурный тип русского человека, то Макар -- глубоко верующий, хотя его вера -- внецерковная, православно-мужицкая; он -- "народный святой", а для Достоевского еще и высший нравственный тип русского человека из народа. Версилов -- русское порождение общемирового "безобразия", хаоса, всеобщей разъединенности, его утопия будущей мировой гармонии и должна противостоять этому безобразию; Макар -- воплощение как раз "благообразия", как отражение в его личности именно мировой гармонии, и не в будущем, а уже в настоящем: он как бы носит в себе тот "золотой век", о котором мечтает Версилов. Но мечта Версилова предполагает внешнее, социальное переустройство мира, которое в конце концов должно привести и к внутреннему перерождению человечества; Макар -- как бы живое воплощение идеи духовного возрождения каждого путем нравственного самоусовершенствования, "подвига души" во имя спасения -- не личного, но именно всего мира.

И вот Аркадий Долгорукий оказывается вдруг как бы в роли юного витязя на духовно-нравственном перепутье; сначала его сознанием овладевает Версилов, но встреча с Макаром вновь переворачивает его душу, и он мечется, ибо правда как будто и там и здесь, и, наконец, сознает: только там или только здесь -- не вся правда. Но где, в чем она вся?

Достоевский в конце концов решил не давать однозначного ответа: пусть его герой, Подросток, останется на этом распутье, в том состоянии, в котором, как считал писатель, и находится сейчас молодое поколение. Пусть оно, прочитав его роман, узнает себя, осознает это свое состояние витязя на перепутье, пусть само выработает свое решение, но пусть осознается оно именно как необходимость богатырства, готовности на великий подвиг. В этом главное -- остальное подскажет сама жизнь...

"Дети странный народ, они снятся и мерещатся" -- так начал он рассказ "Мальчик с ручкой" в "Дневнике писателя", рассказ о семилетнем ребенке, которого в лютый мороз родители выгоняют на улицу попрошайничать, стоять "с ручкой", пока не наберется копеечек на бутылку водки, -- сам не однажды наблюдал подобные сцены.

Вместе с Кони он посещает колонию малолетних преступников, воспитательный дом, просиживает днями на судебных заседаниях, касающихся детей. Некто Кроненберг, банкир, привлечен за иезуитское истязание своей семилетней дочки и... оправдан; молодая крестьянка Корнилова, будучи беременна и явно находясь в состоянии аффекта, столкнула с четвертого этажа шестилетнюю падчерицу. Бог спас -- девочка отделалась испугом, но женщина приговорена к двум годам и восьми месяцам каторги и к последующему поселению в Сибири. Достоевский, возмущенный решениями отечественных соломонов правосудия, начинает с ними яростную борьбу через свой "Дневник". Господин Спасович, адвокат Кроненберга, сумел "истязание" ребенка превратить в "воспитание", на которое-де отец имеет полное право, а что до форм этого "воспитания", то тут, мол, все дело в темпераменте воспитателя, за что же судить отца, уважаемого человека, можно сказать, благодетеля общества, поскольку -- банкир! А вот к женщине, совершившей неумышленное преступление, у наших соломонов никакого снисхождения. А ведь вместе с ней они обрекают и двух детей: судьбу падчерицы нетрудно предугадать -- отец, потерявший кряду двух жен, явно запьет, возненавидит свою дочь. Но судьба другого, еще не родившегося ребенка и, стало быть, уж и вовсе невинного, еще более жестока: одно только то, что он родится в каторге и уж, конечно, во всю жизнь станет за это ненавидеть мать свою, мучиться своим "происхождением" -- все это в учет не берется... Страстные, психологически обоснованные выступления писателя производят впечатление. Корнилова оправдана. Муж с женой и ее падчерицей приходят благодарить своего спасителя. Но... что значит одна спасенная им душа в сравнении с тысячами и миллионами уже и не ждущих справедливости, уже и не верящих в саму возможность жить и поступать по правде, не говоря уже о том, чтобы по правде поступали с ними?

Да и как самому-то ему веровать в юное поколение? Вырастают, как правило, среди пьянства и разврата, формируются в среде, где почти вовсе отсутствуют какие бы то ни было светлые, святые первые впечатления. "В обществе нашем, -- пишет он, -- вообще мало поэзии, мало пищи духовной".

Но пока хоть рождаются дети-то... А если цивилизация и у нас сделает те же успехи, что и во Франции хотя бы? -- размышляет Достоевский в своем "Дневнике". Чтобы верить в будущее, нужно по меньшей мере и первым делом понять: "Иметь детей и родить их -- есть самое главное и самое серьезное дело в мире, было и не переставало быть..." Но "современная женщина в Европе перестает родить. Про наших пока я умолчу", -- пишет Достоевский. В Париже есть такая огромная промышленность... которая вместе с шелком, французским вином и фруктами помогла выплатить пять миллиардов контрибуции, но во что обойдется эта "промышленность" нации через одно-два поколения? "Париж... забывает производить детей. А за Парижем и вся Франция. Ежегодно министр торжественно докладывает о том, что ребятишки, видите ли, не рождаются, зато старики, дескать, во Франции долговечны. А по-моему, хоть бы они передохли старые... которыми Франция начиняет свои палаты...

Женщины во Франции, из достаточной буржуазии, все сплошь родят по двое детей: как-то так ухитряются со своими мужьями, чтоб родить только двух, секрет распространяется с удивительной быстротою...". Ну а среди миллионов пролетариев дети пока рождаются без строго установленного счета, однако все более преобладающим и среди бедного населения становится не семья, но "брачное сожитие", порождающее не детей, "но прямо -- "Гаврошей", из которых половина не может назвать своего отца, а еще половина и матери: Несчастных, как бы от рождения назначенных судьбой в тюрьмы для малолетних преступников... Поколение вырождается физически, бессилеет. Ну а физика тащит за собой и нравственность. Это плоды царства буржуазии...

Если хотите всю мою мысль, -- заключает он, -- то, по-моему, дети, настоящие дети, то есть дети людей, должны родиться на земле, а не на мостовой. Можно жить потом на мостовой, но родиться и всходить нация, в огромном большинстве своем, должна на земле, на почве, на которой хлеб и деревья растут. А европейские пролетарии теперь все -- сплошь мостовая..."

Будущее нации -- вот главный предмет разговора писателя с современниками через "Дневник", который начинал пользоваться в обществе все большим вниманием. Достоевский получает сотни писем -- с ним советуются по самым разным вопросам, его благодарят, ему угрожают, с ним всерьез считаются как с общественной и нравственной силой. Победоносцев настоятельно советует посылать выпуски "Дневника писателя" его воспитаннику: наследник престола обязан знать, что думают лучшие умы России.

Достоевский пишет о самоубийствах, откликается на смерть одного из кумиров своей юности -- Жорж Занд, рассказывает о случаях произвола властей, ошалевающих в "административном восторге" от собственного могущества: "Один начальник станции вытащил, собственною властью и рукой, из вагона даму, чтобы отдать ее какому-то господину, который пожаловался, будто она его жена, -- и это без суда, без всякого даже подозрения, вправе ли он так поступить.

Подобных случаев -- сотни, они ежедневны, ежечасны, они, эти примеры, прорываются в народ беспрерывным соблазном, и народ выводит невообразимые заключения... Вторгся в мир некий пришелец, сокрушающий все понятия не то, что добра и зла, но вообще дозволенного и недозволенного совестью, но главная вина этого пагубного пришельца в том, что он стал над народом, как соблазн и развратительная идея..."

Потому-то литературе в наше время надо особенно высоко держать знамя чести: "Что было бы, если б Лев Толстой или Гончаров оказались бы бесчестными? Какой соблазн, какой цинизм и как многие бы соблазнились: "если уж эти, то..." Литература наша -- знамя чести, но и сам писатель, даже и как частный человек, обязан быть живой нравственной силой современности. Хотя...

Явись вот сам Христос в мир, называющий себя христианским, узнает ли, примет ли Его этот мир? -- в который раз задает он себе искушающий вопрос.

Достоевский заносит в свою тетрадь первые мысли, образы, пока еще разрозненные, но уже как будто и ощущающие возможность своего будущего единства:

"У Римлян -- тот ли Христос?" Христос, которому понадобились иезуиты... инквизиция, индульгенции...

"Чудо, тайна. Масоны".

"Наше общество шатается. Это легко лишь сказать, но в дисгармонию его никто не хочет вникнуть. На чем же установятся? На науке? А где же устанавливалось что-нибудь на науке? Где примирение? Было в вере, но вера утрачена, в чем же, где этот муравейник? Не у масонов ли? Право, мне мерещилось всегда, что у них какая-то тайна, адово разумение... тайна муравья..."

"Великий инквизитор со Христом".

"... Этот ребенок должен быть замучен для блага нации... В идеале общественная совесть должна сказать: пусть погибнем мы все, если спасение наше зависит лишь от замученного ребенка, -- и не принять этого спасения. Этого нельзя, но высшая справедливость должна быть та... Эта идеальная справедливость и есть всегда и везде единственное начало жизни, дух жизни, жизнь жизни..."

Без таких литературных гениев и националистов как Федор Михайлович Достоевский наша литература могла бы остаться непризнанной. Несмотря на то, что его нет с нами уже 135 лет, его произведения по-прежнему все больше и больше перечитываются не только в России, но и за рубежом. Сегодня можно с уверенностью сказать, что Достоевский - самый популярный отечественный писатель на Западе. До 200-летия со дня его рождения осталось 5 лет. Судьба отмерила ему чуть меньше 60 лет, но даже за столь недолгую жизнь он успел написать множество романов, среди которых "Преступление и наказание", "Братья Карамазовы", "Бедные люди", "Униженные и оскорбленные" и др., по сей день являются частью Золотого Фонда отечественной литературной классики.
Мир спасёт красота. - Разные вариации встречаются в разных романах

Без зачатков положительного и прекрасного нельзя выходить человеку в жизнь из детства, без зачатков положительного и прекрасного нельзя пускать поколение в путь.

Величайшее умение писателя - это уметь вычёркивать. Кто умеет и кто в силах своё вычёркивать, тот далеко пойдёт.


Запомните мой завет: никогда не выдумывайте ни фабулы, ни интриг. Берите то, что даёт сама жизнь. Жизнь куда богаче всех наших выдумок! Никакое воображение не придумает вам того, что даёт иногда самая обыкновенная, заурядная жизнь, уважайте жизнь!

В истинно любящем сердце или ревность убивает любовь, или любовь убивает ревность.


Возбуждение сострадания к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному и есть тайна юмора.

Деньги - это чеканная свобода.

Дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей.


Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной. - из письма Н.Д. Фонвизиной

Знание не перерождает человека: оно только изменяет его, но изменяет не в одну всеобщую, казенную форму, а сообразно натуре этого человека.


Лишь усвоив в возможном совершенстве первоначальный материал, то есть родной язык, мы в состоянии будем в возможном же совершенстве усвоить и язык иностранный, но не прежде.

Любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих.
Надо любить жизнь больше, чем смысл жизни.

Оправдайте, не карайте, но назовите зло злом.

Писатель, произведения которого не имели успеха, легко становится желчным критиком: так слабое и безвкусное вино может стать превосходным уксусом.


Смехом иной человек себя совсем выдаёт, и вы вдруг узнаёте всю его подноготную.

Страданием своим русский народ как бы наслаждается.

Счастье не в счастье, а лишь в его достижении.


Умная жена и ревнивая жена - два предмета разные.

Фантастическое составляет сущность действительности

Юмор есть остроумие глубокого чувства.

Может быть, что вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной только беспрерывности процесса достижения, иначе сказать, самой жизни…

Высшая и самая характерная черта нашего народа - это чувство справедливости и жажда ее.

Ограниченному обыкновенному человеку нет, например, ничего легче, как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без всяких колебаний.

Люди, люди - самое главное. Люди дороже даже денег.

Женщины - наша большая надежда, может быть, послужат всей России в самую роковую минуту.

К сожалению, правда почти всегда бывает не остроумна.

Никто не сделает первый шаг, потому что каждый думает, что это не взаимно.

Влюбиться, еще не значит любить… Влюбиться можно и ненавидя.

У нас, у русских, две Родины - наша Россия и Европа.

Я крепко убеждён, что не только очень много сознания, но даже и всякое сознание - болезнь.

Дурак, признавший, что он дурак, уже не дурак.

О войне
Международная война приносит лишь одну пользу, во всех отношениях, а потому совершенно необходима.

Без великодушных идей человечество жить не может, и я даже подозреваю, что человечество именно потому и любит войну, чтоб участвовать в великодушной идее. Тут потребность.

Великодушие гибнет в периоды долгого мира. Долгий мир ожесточает людей. Долгий мир производит апатию, низменность мысли, разврат, притупляет чувства.Социальный перевес во время долгого мира всегда под конец переходит к грубому богатству.

Если б не было на свете войны, искусство бы заглохло окончательно. Все лучшие идеи искусства даны войной, борьбой.

Богатство, грубость наслаждений порождают лень, а лень порождает рабов. Чтоб удержать рабов в рабском состоянии, надо отнять от них свободную волю и возможность просвещения

Ведь вы же НЕ можете НЕ нуждаться в рабе, кто бы вы ни были, даже если вы самый гуманнейший человек?

В период мира укореняется трусливость и безчестность. Человек по природе своей страшно наклонен к трусливости и безстыдству и отлично про себя это знает; вот почему, может быть, он так и жаждет войны, и так любит войну: он чувствует в ней лекарство. Война развивает братолюбие и соединяет народы.

Война освежает людей. Человеколюбие всего более развивается лишь на поле битвы.

А про материальные бедствия войны я и говорить не стану: кто не знает закона, по которому после войны всё как бы воскресает силами. Экономические силы страны возбуждаются в десять раз, как будто грозовая туча пролилась обильным дождем над иссохшею почвой. Пострадавшим от войны сейчас же и все помогают, тогда как во время мира целые области могут вымирать с голоду, прежде чем мы почешемся или дадим три целковых.

Война поднимает дух народа и его сознание собственного достоинства. Война равняет всех во время боя и мирит господина и раба в самом высшем проявлении человеческого достоинства – в жертве жизнию за общее дело, за всех, за отечество.

Война есть повод массе уважать себя, а потому народ и любит войну: он слагает про войну песни, он долго потом заслушивается легенд и рассказов о ней… пролитая кровь важная вещь!

Цитаты из произведений

Преступление и наказание
Ко всему-то подлец-человек привыкает! - часть 1, глава 2

Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано. - часть 2, глава 5

С одной логикой нельзя через натуру перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион! - часть 3, глава 5

Тварь ли я дрожащая или право имею… - часть 5, глава 4

Станьте солнцем, вас все и увидят. - часть 6, глава 2

Нет ничего в мире труднее прямодушия и нет ничего легче лести. - часть 6, глава 4

Русские люди вообще широкие люди… широкие, как их земля… - часть 6, глава 5

При неудаче все кажется глупо! - часть 6, глава 7

… Кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает? - Эпилог, глава 2

Подросток
Русскому Европа так же драгоценна, как Россия; каждый камень в ней мил и дорог… О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим! - Подросток, часть 3, глава 7

Я знаю все, но не знаю ничего хорошего.

Тайное сознание могущества нестерпимо приятнее явного господства.

Пусть я не достигну ничего, пусть расчет неверен, пусть лопну и провалюсь, все равно - я иду. Иду потому, что так хочу.

Как ни был глуп и косноязычен Стебельков, но я видел яркого подлеца, во всём его блеске, а главное, без какой-то интриги тут не могло обойтись. Только некогда мне было вникать тогда ни в какие интриги, и это-то было главною причиною моей куриной слепоты! Я с беспокойством посмотрел на часы, но не было ещё и двух; стало быть, ещё можно было сделать один визит, иначе я бы пропал до трёх часов от волнения. - Подросток, часть 2, глава 3

Бесы
А почему я говорю много слов и у меня не выходит? Потому что говорить не умею. Те, которые умеют хорошо говорить, те коротко говорят. Вот, стало быть, у меня и бездарность, - не правда ли? Но так как этот дар бездарности у меня уже есть натуральный, так почему мне им не воспользоваться искусственно? Я и пользуюсь. - «Часть 2, глава 1»

Все они, от неуменья вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве. - Часть 2, глава 6

Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить. - Часть 1, глава 4

…первое что ужасно действует - это мундир. Нет ничего сильнее мундира. Я нарочно выдумываю чины и должности: у меня секретари, тайные соглядатаи, казначеи, председатели, регистраторы, их товарищи - очень нравится и отлично принялось. Затем следующая сила, разумеется, сентиментальность. Знаете, социализм у нас распространяется преимущественно из сентиментальности. Но тут беда, вот эти кусающиеся подпоручики; нет-нет да и нарвешься. Затем следуют чистые мошенники; ну эти пожалуй хороший народ, иной раз выгодны очень, но на них много времени идет, неусыпный надзор требуется. Ну и наконец самая главная сила - цемент всё связующий - это стыд собственного мнения. Вот это так сила! И кто это работал, кто этот «миленький» трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове! За стыд почитают. - Часть 2, глава 6

Вы вот высчитываете по пальцам, из каких сил кружки составляются? Всё это чиновничество и сентиментальность - всё это клейстер хороший, но есть одна штука еще получше: подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью как одним узлом свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов спрашивать. - Часть 2, глава 6

…в сущности наше учение есть отрицание чести, и что откровенным правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно.

Братья Карамазовы
В большинстве случаев люди, даже злодеи, гораздо наивнее и простодушнее, чем мы вообще о них заключаем. Да и мы сами тоже.

…если дьявол не существует и, стало быть, создал его человек, то создал он его по своему образу и подобию.
- Иван

Ведь обидеться иногда очень приятно, не так ли? И ведь знает человек, что никто не обидел его, а что он сам себе обиду навыдумал и налгал для красы, сам преувеличил, чтобы картину создать, к слову привязался и из горошинки сделал гору, знает сам это, а все-таки самый первый обижается, обижается до приятности, до ощущения большого удовольствия, а тем самым доходит и до вражды истинной…
- Старец Зосима

…красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей.
- Дмитрий

Что есть ад? - Страдание о том, что нельзя уже более любить.
- Старец Зосима

…выражаются иногда про «зверскую» жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток как человек, так артистически, так художественно жесток.
- Иван

Главное, самому себе не лгите. Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а стало быть, входит в неуважение и к себе и к другим. Не уважая же никого, перестает любить, а чтобы, не имея любви, занять себя и развлечь, предается страстям и грубым сладостям и доходит совсем до скотства в пороках своих, а всё от беспрерывной лжи и людям и себе самому.
- Старец Зосима

Белые ночи
Я создаю в мечтах целые романы. О, вы меня не знаете!

Я мечтатель; у меня так мало действительной жизни, что я такие минуты, как эту, как теперь, считаю так редко, что не могу не повторять этих минут в мечтаньях. Я промечтаю об вас целую ночь, целую неделю, весь год.

Но кто вам сказал, что у меня есть моя история? у меня нет истории…

Так, когда мы несчастны, мы сильнее чувствуем несчастие других; чувство не разбивается, а сосредотачивается…

И мы не знали, что говорить, мы смеялись, мы плакали, мы говорили тысячи слов без связки и мысли; мы то ходили по тротуару, то вдруг возвращались назад и пускались переходить через улицу; потом останавливались, и опять переходили на набережную; мы были как дети.

Вечный муж
В один день, и почти сам не помня как, он забрёл на кладбище, на котором похоронили Лизу, и отыскал её могилку. Ни разу с самых похорон он не был на кладбище; ему всё казалось, что будет уже слишком много му́ки, и он не смел пойти. Но странно, когда он приник на её могилку и поцеловал её, ему вдруг стало легче. Был ясный вечер, солнце закатывалось; кругом, около могил, росла сочная, зелёная трава; недалеко в шиповнике жужжала пчела; цветы и венки, оставленные на могилке Лизы после погребения детьми и Клавдией Петровной, лежали тут же, с облетевшими наполовину листочками. Какая-то даже надежда в первый раз после долгого времени освежила ему сердце. «Как легко!» - подумал он, чувствуя эту тишину кладбища и глядя на ясное, спокойное небо. Прилив какой-то чистой безмятежной веры во что-то наполнил ему душу. «Это Лиза послала мне, это она говорит со мной», - подумалось ему.
Совсем уже смеркалось, когда он пошёл с кладбища обратно домой. Не так далеко от кладбищенских ворот, по дороге, в низеньком деревянном домике, помещалось что-то вроде харчевни или распивочной; в отворённых окнах виднелись посетители, сидевшие за столами.

«А что, если это просто шут? - мелькнуло в его голове. - Но н-нет, н-нет! кажется, он не пьян, - впрочем, может быть, и пьян; красное лицо. Да хотя бы и пьян, - всё на одно выйдет. С чем он подъезжает? Чего хочется этой каналье?»

Стало быть, вы были же вчера пьяны?
- Был-с, - вполголоса признался Павел Павлович, конфузливо опуская глаза, и видите ли-с: не то что пьян, а уж несколько позже-с. Я это для того объяснить желаю, что позже у меня хуже-с: хмелю уж немного, а жестокость какая-то и безрассудство остаются, да и горе сильнее ощущаю. Для горя-то, может, и пью-с. Тут-то я и накуролесить могу совсем даже глупо-с и обидеть лезу. Должно быть, себя очень странно вам представил вчера?

Униженные и оскорблённые
…в женском характере есть такая черта, что если, например, женщина в чем виновата, то скорей она согласится потом, впоследствии, загладить свою вину тысячью ласк, чем в настоящую минуту, во время самой очевидной улики в проступке, сознаться в нем и попросить прощения.
- Князь Пётр Александрович Валковский («Униженные и оскорблённые», часть третья, глава I)

Публицистика
«Время»
Так же точно он описал в одной американской газете полёт шара, перелетевшего из Европы через океан в Америку: Это описание было сделано так подробно, так точно, наполнено такими неожиданными, случайными фактами, имело такой вид действительности, что все этому путешествию поверили, разумеется, только на несколько часов; тогда же по справкам оказалось, что никакого путешествия не было и что рассказ Эдгара Поэ - газетная утка. Такая же сила воображения, или, точнее, соображения, выказывается в рассказах о потерянном письме, об убийстве, сделанном в Париже орангутангом, в рассказе о найденном кладе и проч.
- «Три рассказа Эдгара Поэ»

Из дневника:
А между тем, мне иногда входила в голову фантазия: ну что, если б это не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили ли бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем! Не избили ли бы до тла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю? Нет-с, уверяю вас, что в русском народе нет предвзятой ненависти к еврею, а есть, может быть, несимпатия к нему, особенно по местам и даже может быть, очень сильная. О, без этого нельзя, это есть, но происходит это вовсе не от того, что он еврей, не из племенной, не из религиозной какой-нибудь ненависти, а происходит это от иных причин, в которых виноват уже не коренной народ, а сам еврей. - II. Pro и contra. Дневник писателя за 1877 год

"Есть деньги, стало быть, могу делать всё, что угодно; есть деньги - стало быть, не погибну и не пойду просить помощи, а не просить ни у кого помощи есть высшая свобода". А между тем это в сущности не свобода, а опять-таки рабство, рабство от денег. Напротив, самая высшая свобода - не копить и не обеспечивать себя деньгами, а "разделить всем, что имеешь, и пойти всем служить". Если способен на то человек, если способен одолеть себя до такой степени, - то он ли после того не свободен?

В нынешнем образе мира полагают свободу в разнузданности, тогда как настоящая свобода - лишь в одолении себя и воли своей, так чтобы под конец достигнуть такого нравственного состояния, чтоб всегда во всякий момент быть самому себе настоящим хозяином. А разнузданность желаний ведёт лишь к рабству вашему - IV. Русское решение вопроса. Дневник писателя за 1877 год

„Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!..“

<...> Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом. - Достоевский Ф. М. «Дневник писателя» 1877 год. Январь. Гл. 2. § 4

Короче, либералы наши, вместо того чтоб стать свободнее, связали себя либерализмом как веревками, а потому и я, пользуясь сим любопытным случаем, о подробностях либерализма моего умолчу. Но вообще скажу, что считаю себя всех либеральнее, хотя бы по тому одному, что совсем не желаю успокоиваться. - Достоевский Ф. М. «Дневник писателя». 1876 год. Январь. Гл. 1. Вместо предисловия. О большой и малой медведицах, о молитве великого Гете и вообще о дурных привычках

«Я во многом убеждений чисто славянофильских, хотя, может быть, и не вполне славянофил». <...> «И наконец, для третьих славянофильство, кроме этого объединения славян под началом России, означает и заключает в себе духовный союз всех верующих в то, что великая наша Россия, во главе объединенных славян, скажет всему миру, всему европейскому человечеству и цивилизации его своё новое, здоровое и еще неслыханное миром слово. Слово это будет сказано во благо и воистину уже в соединение всего человечества новым, братским, всемирным союзом, начала которого лежат в гении славян, а преимущественно в духе великого народа русского, столь долго страдавшего, столь много веков обреченного на молчание, но всегда заключавшего в себе великие силы для будущего разъяснения и разрешения многих горьких и самых роковых недоразумений западноевропейской цивилизации. Вот к этому-то отделу убежденных и верующих принадлежу и я» - Достоевский Ф. М. «Дневник писателя». 1877 год. Июль-август. Гл. 2. Признания славянофила

О Достоевском (По причинам цензуры не публикую высказывание Чубайса):
Наименее спорен он как писатель, место его в одном ряду с Шекспиром. «Братья Карамазовы» - величайший роман из всех, когда-либо написанных, а «Легенда о Великом Инквизиторе» - одно из высочайших достижений мировой литературы, переоценить которое невозможно.
- Зигмунд Фрейд. Достоевский и отцеубийство. - 1928.

А любил он прежде всего живую человеческую душу во всем и везде, и верил он, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением. - Три речи в память Достоевского. 1881-1883.
- В. С. Соловьёв

…Достоевский, бичуя нас огненными змеями своего злого дарования, терпит и сам от своих зрелищ невыносимую пытку, восходит и сам на костер своих жертв. Мучитель и мученик, Иван Грозный русской литературы, он казнит нас лютой казнью своего слова и потом, как Иван Грозный, живой человеческий анчар, ропщет и молится, и зовет Христа, и Христос приходит к этому безумцу и мудрецу, к этому юродивому, и тогда он плачет кровавыми слезами и упоенно терзает себя своими веригами, своими каторжными цепями, которые наложили на него люди и которых он уже и сам не мог сбросить со своей измученной души. Вспомните его бледное, изможденное лицо, в чертах которого затаились больные страсти, эти горящие глаза, полные муки и мучительства, и вы еще более убедитесь, что в его собственной личности произошла та роковая встреча Христа с Великим инквизитором, о которой он рассказал в знаменитой легенде. В нем самом, в его бездонной душе боролись за него Бог и Диавол. Доброе и злое сплетались в нем так тесно, как ни у кого из людей. Он жаждал замирения, хотел тишины, он над Евангелием склонил головы убийцы и блудницы, плакал над тем страданием, которое он же вызвал из жизни и сгустил в ядовитый туман. Но, охваченный жалостью, он все-таки, однажды испытав страдание, возлюбил его изуверской любовью, не мог без него обходиться. Если бы оно исчезло из его внутреннего мира и мира внешнего, он был бы еще несчастнее, чем был, и он не знал бы, что делать с собою, о чем писать. Это, конечно, далеко от кротости; в этом - гордыня и зло. Христос не хотел крестной муки и молился, чтобы Его миновала горькая чаша. Достоевский об этом не просил; он знал какое-то сладострастие страдания и жадно припадал к гефсиманской чаше, извиваясь от боли. Торквемада, великий инквизитор собственной и чужой души, он исповедовал, что «человек до безумия любит страдание», что, «кроме счастья, человеку, так же точно и совершенно во столько же, необходимо и несчастье». Он воплощает собою инквизиционное начало мира, тот внутренний ужас, который только и порождает все боли и терзания внешние. - Из книги: Силуэты русских писателей. Вып. 2. М., 1908.
- Юлий Айхенвальд

Неоспоримо и несомненно: Достоевский - гений, но это злой гений наш. Он изумительно глубоко почувствовал, понял и с наслаждением изобразил две болезни, воспитанные в русском человеке его уродливой историей, тяжкой и обидной жизнью: садическую жестокость во всем разочарованного нигилиста и - противоположность её - мазохизм существа забитого, запуганного, способного наслаждаться своим страданием, не без злорадства, однако, рисуясь им пред всеми и пред самим собою. - О «карамазовщине». 1913.
- Максим Горький

Вечером Ян и З.H. долго спорили о Толстом и Достоевском. Они спорили хорошо, давали друг другу говорить; Ян доказывал, что у Толстого такие-же глубины, как у Достоевского, и что он тоже всего касался. З.Н. утверждала, что Толстой гармоничен, а Достоевский нет и поэтому Достоевский сумел коснуться тех тёмных сторон человека, которых Толстой не касался, и привела пример шигалевщины. Ян говорил, что Толстой всегда думал о смерти, а Достоевский нигде не писал о ней. З.Н. возразила на это, что Достоевский как бы перешагнул смерть и думал о том, что дальше, пример: Зосима. Затем З.Н. доказывала, что Толстой, отрицая государство, не дал форму, тогда как Достоевский дал, сказав, что государство должно превратиться в церковь. Ян временами очень хорошо говорил, он возражал и на гармоничность Толстого, приводя в пример отношение его к половому вопросу (Дьявол, Крейцерова Соната и т. д.) - «Устами Буниных» Том II, 1921
- Иван Бунин

Многогранную личность Достоевского можно рассматривать с четырех сторон: как писателя, как невротика, как мыслителя-этика и как грешника. Как же разобраться в этой невольно смущающей нас сложности? - Достоевский и отцеубийство. 1928. (An der reichen Persönlichkeit Dostojewskis möchte man vier Fassaden unterscheiden: Den Dichter, den Neurotiker, den Ethiker und den Sünder. Wie soll man sich in der verwirrenden Komplikation zurechtfinden?)
- Зигмунд Фрейд

… Мысль Достоевского все время движется в линиях антиномизма, его положительные построения имеют рядом с собой острые и решительные отрицания, но такова уже сила и высота мысли его. - Из книги: История русской философии. Париж, YMCA-PRESS, 1948.
- Василий Зеньковский

О, как долго, как долго я не писал к тебе, милый мой брат...
Скверный экзамен! Он задержал меня писать к тебе, папеньке и видеться с Иваном Николаев<ичем>, и что же вышло? Я не переведен! О ужас! еще год, целый год лишний! Я бы не бесился так, ежели бы не знал, что подлость, одна подлость низложила меня; я бы не жалел, ежели бы слезы бедного отца не жгли души моей. До сих пор я не знал, что значит оскорбленное самолюбие. Я бы краснел, ежели бы это чувство овладело мною... но знаешь? Хотелось бы раздавить весь мир за один раз... Я потерял, убил столько дней до экзамена, заболел, похудел, выдержал экзамен отлично в полной силе и объеме этого слова и остался... Так хотел один преподающий (алгебры), которому я нагрубил в продолженье года и который нынче имел подлость напомнить мне это, объясняя причину, отчего остался я... При 10-ти полных я имел 9½ средних, и остался... Но к черту всё это. Терпеть так терпеть... Не буду тратить бумаги, я что-то редко разговариваю с тобой.
Друг мой! Ты философствуешь как поэт. И как не ровно выдерживает душа градус вдохновенья, так не ровна, не верна и твоя философия. Чтоб больше знать , надо меньше чувствовать , и обратно, правило опрометчивое, бред сердца. Что ты хочешь сказать словом знать ? Познать природу, душу, Бога, любовь... Это познается сердцем, а не умом. Ежели бы мы были духи, мы бы жили, носились в сфере той мысли, над которою носится душа наша, когда хочет разгадать ее. Мы же прах, люди должны разгадывать, но не могут обнять вдруг мысль. Проводник мысли сквозь бренную оболочку в состав души есть ум. Ум — способность материальная... душа же, или дух, живет мыслию, которую нашептывает ей сердце... Мысль зарождается в душе. Ум — орудие, машина, движимая огнем душевным... Притом (2-я статья) ум человека, увлекшись в область знаний, действует независимо от чувства , след<овательно>, от сердца . Ежели же цель познания будет любовь и природа, тут открывается чистое поле сердцу ... Не стану с тобой спорить, но скажу, что не согласен в мненье о поэзии и философии... Философию не надо полагать простой математической задачей, где неизвестное — природа... Заметь, что поэт в порыве вдохновенья разгадывает Бога, след<овательно>, исполняет назначенье философии. След<овательно>, поэтический восторг есть восторг философии... След<овательно>, философия есть та же поэзия, только высший градус ее!.. Странно, что ты мыслишь в духе нынешней философии. Сколько бестолковых систем ее родилось в умных пламенных головах; чтобы вывести верный результат из этой разнообразной кучи, надобно подвесть его под математическую формулу. Вот правила нынешней философии... Но я замечтался с тобою... Не допуская твоей вялой философии, я допускаю, однако ж, существованье вялого выраженья ее, которым я не хочу утомлять тебя...
Брат, грустно жить без надежды... Смотрю вперед, и будущее меня ужасает... Я ношусь в какой-то холодной, полярной атмосфере, куда не заползал луч солнечный... Я давно не испытывал взрывов вдохновенья... зато часто бываю и в таком состоянье, как, помнишь, Шильонский узник после смерти братьев в темнице... Не залетит ко мне райская птичка поэзии, не согреет охладелой души... Ты говоришь, что я скрытен; но вот уже и прежние мечты мои меня оставили, и мои чудные арабески, которые создавал некогда, сбросили позолоту свою. Те мысли, которые лучами своими зажигали душу и сердце, нынче лишились пламени и теплоты; или сердце мое очерствело или... дальше ужасаюсь говорить... Мне страшно сказать, ежели всё прошлое было один золотой сон, кудрявые грезы...
Брат, я прочел твое стихотворенье... Оно выжало несколько слез из души моей и убаюкало на время душу приветным нашептом воспоминаний. Говоришь, что у тебя есть мысль для драмы... Радуюсь... Пиши ее... О ежели бы ты лишен был и последних крох с райского пира, тогда что тебе оставалось бы... Жаль, что я прошлую неделю не мог увидеться с Ив<аном> Николаев<ичем>, болен был! — Послушай! Мне кажется, что слава также содействует вдохновенью поэта. Байрон был эгоист: его мысль о славе — была ничтожна, суетна... Но одно помышленье о том, что некогда вслед за твоим былым восторгом вырвется из праха душа чистая, возвышенно-прекрасная, мысль, что вдохновенье как таинство небесное освятит страницы, над которыми плакал ты и будет плакать потомство, не думаю, чтобы эта мысль не закрадывалась в душу поэта и в самые минуты творчества. Пустой же крик толпы ничтожен. Ах! я вспомнил 2 стиха Пушкина, когда он описывает толпу и поэта:

И плюет (толпа) на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник!..

Не правда ли, прелестно! Прощай. Твой друг и брат Ф. Достоевский.
Да! Напиши мне главную мысль Шатобрианова сочиненья «Genie du Christianisme». — Недавно в «Сыне отечества» я читал статью критика Низара о Victor’e Hugo. О как низко стоит он во мненье французов. Как ничтожно выставляет Низар его драмы и романы. Они несправедливы к нему, и Низар (хоть умный человек), а врет. — Еще: напиши мне главную мысль твоей драмы: уверен, что она прекрасна; хотя для обдумыванья драматических характеров мало 10-ти лет. Так по крайней мере я думаю. — Ах, брат, как жаль мне, что ты беден деньгами! Слезы вырываются. Когда это было с нами? Да кстати. Поздравляю тебя, мой милый, и со днем Ангела и с прошедшим рожденьем.
В твоем стихотворенье «Виденье матери» я не понимаю, в какой странный абрис облек ты душу покойницы. Этот замогильный характер не выполнен. Но зато стихи хороши, хотя в одном месте есть промах. Не сердись за разбор. Пиши чаще, я буду аккуратнее.
Ах, скоро, скоро перечитаю я новые стихотворенья Ивана Николаевича. Сколько поэзии! Сколько гениальных идей! Да, еще позабыл сказать. Ты, я думаю, знаешь, что Смирдин готовит Пантеон нашей словесности книгою: портреты 100 литераторов с приложеньем к каждому портрету по образцовому сочиненью этого литератора. И вообрази Зотов (?!) и Орлов (Александ<р> Анфимов<ич>) в том же числе. Умора! Послушай, пришли мне еще одно стихотворенье. То прелестно! — Меркуровы скоро едут в Пензу или, кажется, уже совсем уехали.
Мне жаль бедного отца! Странный характер! Ах, сколько несчастий перенес он! Горько до слез, что нечем его утешить. — А знаешь ли? Папенька совершенно не знает света: прожил в нем 50 лет и остался при своем мненье о людях, какое он имел 30 лет назад. Счастливое неведенье. Но он очень разочарован в нем. Это, кажется, общий удел наш. — Прощай еще раз.

__________
а Было: Мы же, прах, люди, должны разгадывать, но не можем
б Далее было: также
в Было: улети<т>
г Было: заплачет

13 О Викторе Гюго (франц. ).

Печатается по подлиннику: . Ф.93.I.6.11.
Впервые опубликовано: Отд. II. C. 9—12.

1 , служивший в пору пребывания Достоевского в Инженерном училище в должности дежурного офицера, вспоминал: «Ф<едор> М<ихайлович> знал имена начальников в войсках на войне и на гражданском поприще, которые получали награды не по заслугам, а благодаря родству и связям с сильными мира сего. Он знал проделки бывшего инспектора классов Инженерного училища, как он помещал и поддерживал тех кондукторов, которых родители ему платили или делали подарки и пр.» (Pусская старина. 1918. № 1—2. С. 19). См. также , в котором он пишет о переходе многих кондукторов в следующий класс «по протекции».
2 Рассуждения Достоевского о соотношении философии и поэзии, их взаимодействии близки к кругу идей романтической философии (в частности, идей русских шеллингианцев) о соотношении художественного и научного познания, о роли интуиции, «откровения» в постижении гармонии «целого». Эти идеи могли сложиться у Достоевского под воздействием статей в «Телескопе», «Молве» и «Московском наблюдателе», бывших «любомудров», Н.И. Надеждина, а также раннего Белинского. Так, Белинский в «Литературных мечтаниях» (1834) из всех «молодых поэтов Пушкинского периода» выделял Веневитинова, который один «мог согласить мысль с чувством, идею с формою, ибо <...> обнимал природу не холодным умом, а пламенным сочувствием и силою любви, мог проникнуть в ее святилище, <...> и потом передавать в своих созданиях высокие тайны, подсмотренные им на этом недоступном алтаре» (Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1953—1959. Т. I. С. 78).
3 В 1830-х гг. в связи с выходом в свет «Оснований физики» М.Г. Павлова (Ч. 1. М., 1833; Ч. 2. М., 1836), развивавших диалектические черты натурфилософии Шеллинга, появился ряд статей с критикой современных метафизических концепций объяснения природы: см., например, рецензию Н.И. Надеждина на книгу М.Г. Павлова (Телескоп. 1833. № 9; 1836. № 12) и статью самого М.Г. Павлова «О неуместности математики в физике» («Прибавления к "Русскому инвалиду"». 1837. № 16). С ними перекликается и протест Достоевского против механического подведения природы «под математическую формулу».

4 Достоевский сравнивает свое угнетенное мироощущение с состоянием Шильонского узника после смерти «убитых неволей» братьев:

И виделось, как в тяжком сне,
Всё бледным, темным, тусклым мне!
Всё в мутную слилося тень!
То не было ни ночь, ни день...
. . . . . . . . . . . . . .
То было тьма без темноты!
То было бездна пустоты
Без протяженья и границ!
То были образы без лиц!
. . . . . . . . . . . .
Ни жизнь, ни смерть — как сон гробов!
Как океан без берегов,
Задавленный тяжелой мглой,
Недвижный, темный и немой!

(Шильонский узник, поэма лорда Байрона, перевод В. Ж<уковского>. СПб., 1822. С. 15). Поэму Байрона «Шильонский узник» (1816) в переводе B.А. Жуковского (1822) Достоевский вспоминал и позднее — живя в Веве на берегу Женевского озера, недалеко от замка Шильон (см. его ).
5 О своей творческой работе М.М. Достоевский сообщал 28 ноября 1838 г. в письме к отцу: «Ну! папенька! Порадуйтесь вместе с мною! Мне кажется, что я не без поэтического дарования! Написал я уже много мелких стихотворений, отсылал несколько к Шидловскому, и он хвалит их чрезвычайно! Я сам уже начинаю верить, что в них есть поэзия. Теперь я начал писать драму . Она мне удалась в первом действии! <...> Поэзия моя содержит всю мою теперешнюю жизнь, все мои ощущения, горе и радости. Это дневник мой!» (Кумпан К.А., Конечный А.М. Письма Михаила Достоевского к отцу // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. 1980. Л., 1981. С. 80).
6 Суждение об «эгоизме» Байрона, возможно, сложилось у молодого Достоевского под влиянием Шидловского (см. , примеч. 7), который в свою очередь мог испытать в оценке английского поэта воздействие статей 1828—1830 гг. Н.И. Надеждина в «Вестнике Европы». Но Достоевский уже в эти годы рассматривал Байрона в ряду поэтических гениев, называя его имя прежде всего в сопоставлении с Пушкиным (см. и примеч. 14 к нему). Как видно из письма, некоторые произведения Байрона, например поэму «Шильонский узник», Достоевский знал наизусть, вспоминал их, когда ему было «грустно жить без надежды» (см. выше, примеч. 4). Впоследствии, несмотря на встречающиеся иногда и в его поздних записных тетрадях отрицательные высказывания о личности Байрона, Достоевский в «Дневнике писателя» 1877 г. дает глубокую оценку исторического значения великого английского поэта.
7 Цитата из стихотворения Пушкина «Поэту» (1830). По воспоминаниям А.М. Достоевского, оба старших брата в отрочестве, несмотря на некоторую разницу литературных интересов, на Пушкине «мирились» и «чуть не всего знали наизусть» ( С. 71). рассказывал, что при первом же знакомстве в ноябре 1838 г. услышал от Достоевского декламацию «Египетских ночей» ( Отд. I. С. 34).
8 Трактат Ф. Шатобриана «Гений христианства» вышел в 1802 г. В рассуждениях о литературе и искусстве, полемизируя с эстетикой просветителей, Шатобриан противопоставил апелляции к разуму общественного человека мистическое, чудесное, интуицию и фантазию. Влияние «Гения христианства» как литературного манифеста раннего этапа французского романтизма было чрезвычайно велико.
9 В «Сыне отечества» за март — апрель 1838 г. были опубликованы статьи французских критиков Д. Низара о Ламартине и Г. Планша о Гюго (в переводе П. Полевого). Статьи следовали одна за другой и в оглавлении стояли рядом, поэтому Достоевский перепутал их авторов. Основанная на неприятии романтической поэтики Гюго, статья Гюстава Планша содержала отрицательные суждения о его поэтических сборниках, романах и драмах 1820—1830-х гг., которым критик отказывал в серьезной мысли, считая их достоинства чисто внешними. Эти оценки явно противоречили мнению Достоевского (см. , примеч. 14 и , примеч. 17).
10 Посылая стихотворение «Видение матери» отцу, М.М. Достоевский писал в конце января 1839 г.: «По своему содержанию, я знаю, оно будет Вам по сердцу. Я не могу вспомнить покойной маменьки без сильного душевного движения! Летом я видел ее во сне; видел, будто она нарочно сошла с небес, чтоб только благословить меня, и это было причиною рождения моего стихотворения. Я посылал его брату; он читал его Шидловскому, и Ш<идловский> в восхищении от него; он так хвалит мой талант, что я, право, не знаю, достоин ли я всех похвал его. Я переслал уж ему стихотворений с 10; он пишет ко мне огромнейшие письма» (Кумпан К.А., Конечный А.М. Письма Михаила Достоевского к отцу // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. 1980. Л., 1981. С. 82). Текст стихотворения (без заключительных строф) приводит в своих воспоминаниях А.Е. Ризенкампф (см.: Литературное наследство. М., 1973. Т. 86. С. 325—326).
11 До нас дошло лишь несколько стихотворений И.Н. Шидловского. Публикацию и характеристику их см. в воспоминаниях И. Решетова «Люди и дела давно минувших дней» (Русский архив. 1886. № 10. С. 226—232).
12 А.Ф. Смирдиным было издано три тома «Ста русских литераторов» (1839—1845). Первый том, вышедший в 1839 г., включал сочинения десяти авторов: А.А. Александрова (Н.А. Дуровой), А.А. Марлинского (Бестужева), И.И. Давыдова, Р.М. Зотова, Н.В. Кукольника, Н.А. Полевого, Пушкина, П.И. Свиньина, О.И. Сенковского, А.А. Шаховского.
А.А. Орлов — лубочный романист, осмеянный критикой 30-х гг.; Р.М. Зотов — автор исторических романов и драм, высмеянных Белинским. Критик в рецензии на 1-й том также иронизировал по поводу подбора имен в издании Смирдина: «Рафаил Михайлович Зотов открывает собою бесконечную вереницу самородных гениев... Помилуйте, кому не лестно <...> видеть свою статью в книге рядом со статьею Пушкина?.. Да для этого иной поневоле сделается писателем... Вот другое дело — приятно ли Пушкину быть в подобном обществе?» (Белинский В.Г. Указ. соч. Т. III. С. 99).