Когда в 1820 году Пушкин легко отделался служебным переводом в Кишинев за, прямо скажем, оскорбительные эпиграммы в адрес царя, поэт не был слишком испуган. И когда в 1826 году Николай пригласил его к себе побеседовать, Александр Сергеевич не был слишком шокирован. Подумаешь, помазанник божий…
В советской иерархии Сталин считался уже не каким-нибудь там помазанником, самим богом уже с конца 20-х годов. Потому знаменитые телефонные звонки Сталина Булгакову и Пастернаку считаются из ряда вон выходящими литературными событиями.
Михаил Афанасьевич Булгаков, откровенно несоветский писатель, был, тем не менее, высокого о себе мнения и то, что в лучших театрах страны ставились его пьесы «Дни Турбиных», «Бег», «Зойкина квартира», считал нормальным. Когда Булгакова начали таскать в ОГПУ, постановки закрывать, он осмелился на нечто необычное.
Возможно, Булгаков надеялся поправить свое социальное и материальное положение, войдя в высший литературный круг приближенных к трону, как Горький или Шолохов. Возможно, он надеялся на особое отношение к себе Сталина, потому что знал – вождю нравились «Дни Турбиных». Вначале он пишет несколько писем в высшие литературные и партийные инстанции с просьбой дать ему возможность работать или выслать за границу. В начале 1930 года – то же самое, только в письме Сталину, как председателю правительства. И вот 18 апреля 1930 года происходит звонок Сталина Булгакову и их краткая телефонная беседа, где Сталин произносит две запавшие в писательскую душу «Мы вам так надоели?» и «Мне кажется, они согласятся» (о желании писателя работать в МХТ).
Больше они не контактировали. Булгаков прожил еще 10 лет не в шоколаде, но и не в опале, оставаясь признанным, публикуемым писателем и ставящимся драматургом. Самым интересным последствием разговора стало то, что Булгаков, мастер устного рассказа, смело принялся рассказывать ироничные байки про себя и Сталина в домашних компаниях за рюмочкой. Они сохранились в записях его жены Е.С. Булгаковой и Константина Паустовского.
Например, история о том, как Сталин срочно вызвал к себе Булгакова в Кремль поговорить. За писателем приехал мотоциклист. Булгаков от растерянности забыл обуться и предстал перед вождем и его присными босиком. Сталин заявляет: «Мой писатель не должен ходить разутым. Ягода, снимай сапоги!» Разуваясь, Ягода, Ворошилов, Микоян падают в обморок от страха. Их обувь то мала, то велика. Только сапоги Молотова оказываются Булгакову впору.
Или история про то, как Сталину скучно, потому что «лучший друг Миша Булгаков отдыхать уехал». Он собирает приближенных сходить в оперу, послушать новую оперу Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». А после предлагает обсудить прослушанное произведение, высказывается первыми и называет оперу сумбуром и какофонией. Жданов, Ворошилов, Молотов горячо поддерживают высказанное мнение, использую термины «сумбур» и «какофония». Только простак Буденный предлагает шашкой рубать за такую музыку. Знаменитая статья 1936 года "Сумьур вместо музыки" в «Правде» тогда широко обсуждалась.
Булгаков знал, что в компаниях, где он это рассказывал, наверняка были стукачи. Он не оскорблял вождя, как Осип Мандельштам в знаменитом стихотворении, но допускал, что вождю может это и не понравиться. Но ничего не случилось. Булгаков сам себе присвоил право «в легонькую» подшучивать над советским богом и может быть Сталин это оценил.
10 марта 1940 года в квартиру Булгакова второй раз позвонили из секретариата Сталина.
– А что, товарищ Булгаков умер?
– Да, умер.
На кремлевском конце повесили трубку.

Письмо Правительству СССР Михаила Афанасьевича Булгакова (Москва, Пироговская, 35-а, кв. 6) Я обращаюсь к Правительству СССР со следующим письмом:

1

После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет. Сочинить "коммунистическую пьесу" (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик. Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале. Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет. Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым.

2

Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных - было 3, враждебно-ругательных - 298. Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни. Героя моей пьесы "Дни Турбиных" Алексея Турбина печатно встихах называли "сукиным сыном", а автора пьесы рекомендовали как "одержимого собачьей старостью". Обо мне писали как о "литературном уборщике", подбирающем объедки после того, как "наблевала дюжина гостей". Писали так: "...Мишка Булгаков, кум мой, тоже, извините за выражение, писатель, в залежалом мусоре шарит... Что это, спрашиваю, братишечка, мурло у тебя... Я человек деликатный, возьми да и хрястни его тазом по затылку... Обывателю мы без Турбиных, вроде как бюстгалтер собаке без нужды... Нашелся, сукин сын. Нашелся Турбин, чтоб ему ни сборов, ни успеха... " ("Жизнь искусства", N44-1927г.). Писали "о Булгакове, который чем был, тем и останется, новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы" ("Комс. правда", 14/X-1926г.). Сообщали, что мне нравится "атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля" (А. Луначарский, "Известия, 8/X-1926г.) и что от моей пьесы "Дни Турбиных "идет "вонь" (стенограмма совещания при Агитпропе в мае 1927г.), и так далее, и так далее... Спешу сообщить, что цитирую я не с тем, чтобы жаловаться на критику или вступать в какую бы то ни было полемику. Моя цель - гораздо серьезнее. Я не доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать. И я заявляю, что пресса СССР совершенно права.

3

Отправной точкой этого письма для меня послужит мой памфлет "Багровый остров". Вся критика СССР, без исключений, встретила эту пьесу заявлением, что она "бездарна, беззуба, убога" и что она представляет "пасквиль на революцию". Единодушие было полное, но нарушено оно было внезапно исовершенно удивительно. В N22 "Реперт. Бюл. " (1928г.) появилась рецензия П. Новицкого, в которой было сообщено, что "Багровый остров" - "интересная и остроумная пародия", в которой "встает зловещая тень Великого Инквизитора, подавляющего художественное творчество, культивирующего рабские подхалимски-нелепые драматургические штампы, стирающего личность актера и писателя", что в "Багровом острове" идет речь о "зловещей мрачной силе, воспитывающей илотов, подхалимов и панегиристов... ". Сказано было, что "если такая мрачная сила существует, негодование и злое остроумие прославленного драматурга оправдано". Позволительно спросить - где истина? Что же такое, в конце концов, "Багровый остров" - "убогая, бездарная пьеса" или это "остроумный памфлет"? Истина заключается в рецензии Новицкого. Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе действительно встает зловещая тень и это тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает илотов, панегиристов и запуганных "услужающих". Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию и погубит ее. Я не шепотом в углу выражал эти мысли. Я заключил их в драматургический памфлет и поставил этот памфлет на сцене. Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что "Багровый остров" - пасквиль на революцию. Это несерьезный лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать невозможно. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком - не революция. Но когда германская печать пишет, что "Багровый остров" - это "первый в СССР призыв к свободе печати" ("Молодая гвардия" N1 - 1929 г., - она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она нисуществовала, - мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.

4

Вот одна из черт моего творчества и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я - мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное - изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина. Нечего и говорить, что пресса СССР и не подумала серьезно отметить все это, занятая малоубедительными сообщениями о том, что в сатире М. Булгакова - "клевета". Один лишь раз, в начале моей известности, было замечено с оттенком как бы высокомерного удивления: "М. Булгаков хочет стать сатириком нашей эпохи" ("Книгоша", N6-1925г.). Увы, глагол "хотеть" напрасно взят в настоящем времени. Его надлежит перевести в плюсквамперфектум: М. Булгаков стал сатириком как раз в то время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР абсолютно немыслима. Не мне выпала честь выразить эту криминальную мысль в печати. Она выражена с совершенной ясностью в статье В. Блюма (N6 "Лит. газ."), и смысл этой статьи блестяще и точно укладывается в одну формулу: всякий сатирик в СССР посягает на советский строй. Мыслим ли я в СССР?

5

И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах -"Дни Турбиных", "Бег" и в романе "Белая гвардия": упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях "Войны и мира". Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией. Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает - несмотря на свои великие усилия стать бесстрастно над красными и белыми - аттестат белогвардейца-врага, а получив его, как всякий понимает, может считать себя конченным человеком в СССР.

6

Мой литературный портрет закончен, и он же есть политический портрет. Я не могу сказать, какой глубины криминал можно отыскать в нем, но я прошу об одном: за пределами его не искать ничего. Он исполнен совершенно добросовестно.

7

Ныне я уничтожен. Уничтожение это было встречено советской общественностью с полной радостью и названо "достижением". Р. Пикель, отмечая мое уничтожение ("Изв.", 15/IX-1929г.), высказал либеральную мысль: "Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка советских драматургов". И обнадежил зарезанного писателя словами, что "речь идет о его прошлых драматургических произведениях". Однако жизнь, в лице Главреперткома, доказала, что либерализм Р. Пикеля ни на чем не основан. 18 марта 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, лаконически сообщающую, что не прошлая, а новая моя пьеса "Кабала святош" ("Мольер") К ПРЕДСТАВЛЕНИЮ НЕ РАЗРЕШЕНА. Скажу коротко: под двумя строчками казенной бумаги погребены - работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчисленные отзывы - блестящая пьеса. Р. Пикель заблуждается. Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие, и все будущие. И лично я, своими руками бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа "Театр". Все мои вещи безнадежны.

8

Я прошу Советское Правительство принять во внимание, что я не политический деятель, а литератор, и что всю мою продукцию я отдал советской сцене. Я прошу обратить внимание на следующие два отзыва обо мне в советской прессе. Оба они исходят от непримиримых врагов моих произведений и поэтому они очень ценны. В 1925 году было написано: "Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета" (Л. Авербах, "Изв.", 20/IX-1925г.). А в 1929 году: "Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его творчества" (Р. Пикель, "Изв.", 15/IX-1929г.). Я прошу принять во внимание, что невозможность писать для меня равносильна погребению заживо.

9

Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ

ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.

10

Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу.

11

Если же и то, что я написал, неубедительно, и меня обрекут нап ожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера. Я именно и точно и подчеркнуто прошу о категорическом приказе о командировании, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен СССР как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско. Мое имя сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили испуг, несмотря на то, что в Москве громадному количеству актеров и режиссеров, а с ними и директорам театров, отлично известно мое виртуозное знание сцены. Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста режиссера и автора, который берется добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес о вплоть до сегодняшнего дня. Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный Театр - в лучшую школу, возглавляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко. Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя - я прошусь надолжность рабочего сцены. Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, - нищета, улица и гибель.

Взаимоотношения этих лиц давно привлекали исследователей. За последние десятилетия вопрос этот достаточно прояснен. Рассмотрим его на основе архивных документов.

Впервые Сталин вплотную столкнулся с необходимостью оценки булгаковского творчества в 1926 году. 24 сентября на заседании коллегии народного комиссариата просвещения (нарком - А. В. Луначарский) с участием представителей Главного управления по контролю за зрелищами и репертуаром (главреперткома) и ГПУ рассматривался вопрос о разрешении к постановке пьесы «Дни Турбиных». Было принято решение: пьесу разрешить ставить только Художественному театру и только на один сезон. По настоянию главрепеткома коллегия разрешила произвести ему некоторые купюры.

Однако на следующий день ГПУ внезапно известило Луначарского о решении пьесу запретить.

Обескураженный нарком обратился с жалобой к предсовнаркома А. И. Рыкову. «Необходимо рассмотреть этот вопрос в высшей инстанции, - пишет Луначарский, - либо подтвердить решение коллегии Наркомпроса, ставшее уже известным. Отмена решения коллегии Наркомпроса ГПУ является крайне нежелательной и даже скандальной» (Архив президента РФ. Ф.3. Оп.34. Д.240. Л.2. Далее - АП РФ).

На межведомственный конфликт наложилась еще одна проблема. Художественный театр, спешивший начать сезон новой премьерой, получив 24 сентября одобрение на постановку, успел заказать афиши. Таким образом, когда ГПУ 25-го, в субботу своевольно решило пьесу запретить, работа уже во всю шла. А к моменту обращения Луначарского к Рыкову (27-го, в понедельник), афиши начали расклеивать.

В результате в повестку дня четвергового заседания Политбюро 30 сентября попали уже два вопроса: о конфликте между Наркомпросом и ГПУ в связи с «Днями Турбиных» и о наказании лиц, «виновных в опубликовании сообщения о постанове этой пьесы в Художественном театре» (Российский государственный архив социально-политической истории. Ф.17. Оп.3. Д.590. Л.4. Далее - РГАСПИ).

Политбюро подтвердило решение коллегии наркомпроса, и пьеса была спасена. Кроме того, Луначарскому было поручено провести расследование ситуации с афишами. 4 ноября он доложил Рыкову: «ПБ вздумало изучить текст пьесы тогда, когда Наркомпрос уже дал добро 24 сентября, и афиши напечатали по закону» (АП РФ. Ф.3. Оп.34. Д.240. Л.6-6об.).

Странная на первый взгляд фраза «ПБ вздумало изучить...» (что значит «вздумало», сам же просил изучить!), объясняется легко. Руководство ГПУ, столкнувшись с упорством Луначарского, заручилось поддержкой кого-то из ПБ. Отсюда и надуманный пункт повестки о наказании виновных в публикации афиш.

Таким образом, ситуация с разрешением-запрещением-разрешением «Дней Турбиных» к первой постановке в Художественном театре представляется классическим межведомственным конфликтом. В этом отношении то, что Сталин выступил на стороне наркомпроса, вполне закономерно, ибо ГПУ явно «прокололось», решившись на самоличную отмену коллективного и обнародованного решения компетентных структур. Какую роль во всем этом играли достоинства самой пьесы Булгакова, судить трудно. Положились ли члены ПБ в своей оценке на мнение Луначарского, без симпатий которого «Дни Турбиных» как минимум не была бы разрешена еще на коллегии наркомпроса, или они действительно были знакомы с содержанием пьесы - неизвестно.

Хотя роман «Белая гвардия» впервые был опубликован в России (не полностью) в журнале «Россия», №№ 4-5 в 1925 году, нет никаких данных, насчет того, знаком ли был с ним Сталин. Исследователи сталинской библиотеки и его пометок на полях книг и журналов В. Илизаров и Р. Медведев об этом ничего не упоминают. Есть все основания полагать, что если бы какая-либо информация на этот счет существовала, она уже была бы обнародована булгаковедами, сумевшими проникнуть не только в фонд Сталина в РГАСПИ, но и плотно работающими в Архиве президента РФ.

Если копнуть глубже, в 1921-1923 годах Булгаков жил за границей (как гласит БСЭ, однако сам он это отрицал), где сотрудничал в берлинско-московской сменовеховской газете «Накануне» (с 1922 года издание финансировалось и курировалось из Москвы; в этой работе принимал участие и Сталин). Но на тот момент писатель еще не стал тем Булгаковым, о котором пойдет речь спустя три года. Да и в газете он на фоне маститых публицистов-сменовеховцев себя никак не проявил. Его фамилия, если и попадалась, ничего Сталину не говорила (хотя запомниться могла).

Однако в 1926 году для сотрудников советской цензуры творчество Булгакова откровением уже не было. В докладной записке в Оргбюро ЦК ВКП(б) весной 1927 года начальник Главлита П. И. Лебедев-Полянский отмечает, что «Главлиту приходится ожесточено бороться в оригинальной и переводной литературе... иногда против явной контрреволюции. Часть произведений, несомненно, издается анонимно за границей, часть в рукописях ходит по рукам, часть хранится, как выражаются некоторые, „до лучших времен“... Отдельные произведения проскальзывают иногда по недосмотру Главлита, часть пропускается сознательно редакторами - ответственными коммунистами... „Роковые яйца“ В. Булгакова (опечатка. - Авт.), произведение весьма сомнительного характера, вышли в „Недрах“, это же издательство пыталось, но Главлит не разрешил, напечатать „Записки на манжетах“, „Собачье сердце“ того же Булгакова, вещи явно контрреволюционные...» (РГАСПИ Ф.17. Оп.113. Д.271. Л.129-143).

Как видно, пьеса «Дни Турбиных» с самого начала оказалась на особом положении. Объясняется это на наш взгляд тем, что в условиях репертуарного голода, такой выдающийся театр, каким несомненно был Художественный, намертво вцепился в талантливую и острую пьесу. С другой стороны, лишенные возможности предлагать театру адекватный по качеству революционный драматургический материал, большевики, строившие новое культурное пространство, вынуждены были идти на определенный компромисс. Острота репертуарно-финансовой ситуации иллюстрируется, например, следующим постановлением ПБ: «Ввиду того, что „Зойкина квартира“ (другая пьеса Булгакова. - Авт.) является основным источником существования для театра Вахтангова, разрешить временно снять запрет на ее постановку» (РГАСПИ Ф.17. Оп.3. Д.674. Л.5).

В целом вплоть до 1929 года в ситуации с булгаковскими произведениями не просматривается ничего особенного, что выделяло бы отношение Сталина к ним (а тем более - к самому писателю) по сравнению с прочими. Мнение вождя о творчестве Булгакова, несомненно, вполне определенное, остается неизвестным и, главное, никак себя не проявляет.

Но вот в декабре 1928 года к Сталину обращаются сотрудники творческого объединения «Пролетарский театр» В. Билль-Белоцерковский, А. Глебов, Б. Рейх и пр. Творцы явно «стучат» на Булгакова, облекая свою озабоченность в гневную форму недоумения: «Как расценивать фактическое „наибольшее благоприятствование“ наиболее реакционным авторам (вроде Булгакова, добившегося постановки четырех явно антисоветских пьес в трех крупнейших театрах Москвы („Дни Турбиных“ - Художественный, „Зойкина квартира“ - Вахтангова, „Багровый остров“ - Камерный, и „Бег“ - готовится в Художественном. - Авт.); при том пьес, отнюдь не выдающихся по своим художественным качествам, а стоящих, в лучшем случае, на среднем уровне)? О „наибольшем благоприятствовании“ можно говорить потому, что органы пролетарского контроля над театром фактически бессильны по отношению к таким авторам, как Булгаков. Пример: „Бег“, запрещенный нашей цензурой, и все-таки прорвавший этот запрет!, в то время, как все прочие авторы (в том числе коммунисты) подчинены контролю реперткома...» (Независимая газета. 1996. 21 ноября).

При ближайшем рассмотрении становится ясно, что «чаша терпения» пролетарских драматургов и режиссеров оказалась переполнена форсированной подготовкой к выпуску в Художественном театре булгаковского «Бега». Очевидно цитированное письмо вызвало к жизни докладную записку заведующего отделом агитации, пропаганды и печати ЦК ВКП(б) П. М. Керженцева в Политбюро от 6 января 1929 года, посвященную разбору этой пьесы. Приведем заключительный раздел докладной:

«Политическое значение пьесы

1. Булгаков, описывая центральный этап белогвардейского движения, искажает классовую сущность белогвардейщины и весь смысл гражданской войны. Борьба добровольческой армии с большевиками изображается как рыцарский подвиг доблестных генералов и офицеров, причем совсем обходит социальные корни белогвардейщины и ее классовые лозунги.

2. Пьеса ставит своей задачей реабилитировать и возвеличить художественными приемами и методами вождей и участников белого движения и вызвать к ним симпатии и сострадание зрителей. Булгаков не дает материала для понимания наших классовых врагов, а, напротив, затушевывал их классовую сущность, стремился вызвать искренние симпатии зрителя к героям пьесы.

3. В связи с этой задачей автор изображает красных дикими зверями и не жалеет самых ярких красок для восхваления Врангеля и др. генералов. Все вожди белого движения даны как большие герои, талантливые стратеги, благородные, смелые люди, способные к самопожертвованию, подвигу и пр.

4. Постановка «Бега» в театре, где уже идут «Дни Турбиных» (и одновременно с однотипным «Багровым островом»), означает укрепление в Худож. театре той группы, которая борется против революционного репертуара, и сдачу позиций, завоеванных театром постановкой «Бронепоезда» (и, вероятно, «Блокадой»). Для всей театральной политики это было бы шагом назад и поводом к отрыву одного из сильных наших театров от рабочего зрителя. Как известно, профсоюзы отказались покупать спектакли «Багрового острова», как пьесы, чуждой пролетариату. Постановка «Бега» создала бы такой же разрыв с рабочим зрителем и у Художественного театра. Такая изоляция лучших театров от рабочего зрителя политически крайне вредна и срывает всю нашу театральную линию.

Художественный совет Главреперткома (в составе нескольких десятков человек) единодушно высказался против этой пьесы.

Необходимо воспретить пьесу «Бег» к постановке и предложить театру прекратить всякую предварительную работу над ней (беседы, читка, изучение ролей и пр.)" (АП РФ. Ф.63. Оп.1. Д.241. Л.69-80).

Очевидная передержка в п.3-м, где явно смещены акценты изображения в пьесе красных и белых, на самом деле не влияет на итог. А итог (п.4) таков: уже появились и ставятся пролетарские пьесы («Бронепоезд» (1927) и «Блокада» (1929) Вс. Иванова), на черта нам еще одна белогвардейская?

14 января Политбюро постановило образовать комиссию в составе К. Е. Ворошилова, Л. М. Кагановича и А. П. Смирнова «для рассмотрения пьесы М. А. Булгакова „Бег“» (РГАСПИ Ф.17. Оп.3. Д.722. Л.5.). А 29 января Ворошилов уже пишет в ПБ и лично Сталину: «По вопросу о пьесе Булгакова „Бег“ сообщаю, что члены комиссии ознакомились с ее содержанием и признали политически нецелесообразным постановку пьесы в театре» (АП РФ. Ф.3. Оп.3. Д.241. Л.83). 30 января вывод комиссии был закреплен соответствующим постановлением Политбюро (РГАСПИ Ф.17. Оп.3. Д.724. Л.5.).

Описанная процедура очень характерна для советского руководства. Кто бы что ни говорил, но ситуация, когда Сталин единолично принимал то или иное решение, вовсе не так типична, как многим хотело бы думать. В данном случае вся цепочка - от письма «возмущенной общественности» до утверждения выводов специальной комиссии - не может вызвать никаких вопросов. В принятие решения вовлечена масса людей, работа ведется открыто, все «за» и «против» налицо. Полагать, что всегда за подобными постановлениями стоит неформальное мнение вождя, предрешающее будущие выводы, неверно. Он, разумеется, имел свое мнение и когда видел в этом нужду, считал необходимым его высказывать. Однако куда характернее для него было дать ситуации развиваться по своим законам. Именно такой подход объясняет множество, казалось бы, внезапных и не очень логичных, неожиданных решений, особенно в сфере культуры и искусства.

К месту вспомнить, как высказался Сталин в 1923 году по поводу нового романа В. В. Вересаева «В тупике», где очень натуралистично описывались тяжесть и зверства Гражданской войны, причем с обеих сторон. По воспоминаниям самого Вересаева, опубликованным в собрании его сочинений, выслушав во время товарищеского ужина (где присутствовал весь Совнарком за исключением Ленина и Троцкого) гневные отповеди, которые дали роману Демьян Бедный, Каменев и другие («на меня яро напали»), Сталин заметил: «Государственному издательству издавать такой роман, конечно, неудобно, но, вообще говоря, издать его следует». Гибко.

Свое личное мнение по поводу булгаковских произведений Сталин выразил в ответе Билль-Белоцерковскому и др. 1 февраля 1929 года (ответ опубликован в 1949 году в 11-м томе сталинских Сочинений). Вот выдержки из него:

«т. Билль-Белоцерковский!

Пишу с большим опозданием. Но лучше поздно, чем никогда.

1) Я считаю неправильной самую постановку вопроса о «правых» и «левых» в художественной литературе (а значит и в театре). Понятие «правое» или «левое» в настоящее время в нашей стране есть понятие партийное, собственно - внутрипартийное. «Правые» или «левые» - это люди, отклоняющиеся в ту или иную сторону от чисто партийной линии. Странно было бы поэтому применять эти понятия к такой непартийной и несравненно более широкой области, как художественная литература, театр и пр. Эти понятия могут быть еще применимы к тому или иному партийному (коммунистическому) кружку в художественной литературе. Внутри такого кружка могут быть «правые» и «левые». Но применять их в художественной литературе на нынешнем этапе ее развития, где имеются все и всякие течения, вплоть до антисоветских и прямо контрреволюционных, - значит поставить вверх дном все понятия. Вернее всего было бы оперировать в художественной литературе понятиями классового порядка, или даже понятиями «советское», «антисоветское», «революционное», «антиреволюционное» и т. д.

Или, например, «Бег» Булгакова, который тоже нельзя считать проявлением ни «левой», ни «правой» опасности. «Бег» есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, - стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. «Бег», в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление.

Впрочем, я бы не имел ничего против постановки «Бега», если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти, по-своему «честные» Серафимы и всякие приват-доценты, оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою «честность»), что большевики, изгоняя вон этих «честных» сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно.

3) Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбьи даже «Дни Турбинных» - рыба. Конечно, очень легко «критиковать» и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое легкое нельзя считать самым хорошим. Дело не в запрете, а в том, чтобы шаг за шагом выживать со сцены старую и новую непролетарскую макулатуру в порядке соревнования, путем создания могущих ее заменить настоящих, интересных, художественных пьес советского характера. А соревнование - дело большое и серьезное, ибо только в обстановке соревнования можно будет добиться сформирования и кристаллизации нашей пролетарской художественной литературы.

Что касается собственно пьесы «Дни Турбинных», то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: «если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, - значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь», «Дни Турбинных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма.

4) Верно, что т. Свидерский сплошь и рядом допускает самые невероятные ошибки и искривления. Но верно также и то, что Репертком в своей работе допускает не меньше ошибок, хотя и в другую сторону. Вспомните «Багровый остров», «Заговор равных» и тому подобную макулатуру, почему-то охотно пропускаемую для действительно буржуазного Камерного театра.

5) Что касается «слухов» о «либерализме», то давайте лучше не говорить об этом, - предоставьте заниматься «слухами» московским купчихам. И. Сталин«.

Вскоре Луначарский обращается к Сталину с письмом: «Ваше письмо группе Билль-Белоцерковского нашло довольно широкое распространение в партийных кругах, т. к. оно, по существу, является единственным изложением Ваших мыслей по вопросу о нашей политике в искусстве» (РГАСПИ Ф.142. Оп.1. Д.461. Л.13). Нарком просит разрешения напечатать письмо в журнале «Искусство», но Сталин против. Очевидно, он не желает превращать свое личное мнение в руководящую директиву, каковой оно многими неизбежно воспринималось бы, будучи опубликованным.

Спустя несколько дней Сталин вынужден вновь отвечать на вопрос о Булгакове. Теперь «с ножом к горлу» пристали украинские писатели, встреча с которыми состоялась в Кремле 12 февраля 1929 года.

На возмущенные реплики в адрес «не нашей» булгаковской драматургии, он отвечает: «Если взять его „Дни Турбиных“, чужой он человек, безусловно. Едва ли он советского образа мыслей. Однако, своими „Турбиными“ он принес все-таки большую пользу, безусловно...» И вновь повторяет тезис о «величайшей демонстрации в пользу всесокрушающей силы большевизма». Для «Бега» же он не находит подобного оправдания. «В этой пьесе, - говорит он, - дан тип одной женщины - Серафимы и выведен один приват-доцент. Обрисованы эти люди честными и проч. И никак нельзя понять, за что же их собственно гонят большевики, - ведь и Серафима и этот приват-доцент, оба они беженцы, по-своему честные неподкупные люди, но Булгаков, - на то он и Булгаков, - не изобразил того, что эти, по-своему честные люди, сидят на чужой шее. Их вышибают из страны потому, что народ не хочет, чтобы такие люди сидели у него на шее. Вот подоплека того, почему таких, по-своему честных людей, из нашей страны вышибают. Булгаков умышленно или не умышленно этого не изображает...»

Но что боле важно, здесь же Сталин говорит о том, что изменилось в стране за последние годы и из-за чего незаменимость булгаковских пьес в театре уже не столь очевидна. И вновь делает упор не глупость деления писателей на «правых» и «левых». «Взять, например, таких попутчиков, - я не знаю, можно ли строго назвать попутчиками этих писателей, - таких писателей, как Всеволод Иванов, Лавренев. Вы, может быть, читали „Бронепоезд“ Всеволода Иванова, может быть, многие из вас видели его, может быть вы читали или видели „Разлом“ Лавренева. Лавренев не коммунист, но я вас уверяю, что эти оба писателя своими произведениями „Бронепоезд“ и „Разлом“ принесли гораздо больше пользы, чем 10-20 или 100 коммунистов-писателей, которые пичкают, пичкают, ни черта не выходит: не умеют писать, нехудожественно...» (РГАСПИ Ф.558. Оп.1. Д.4490. Л.3-17.).

Налицо естественный процесс постепенного и трудного нарождения нового культурного феномена - пролетарской литературы и драматургии. Не подделки под драматургию, но, какого-никакого, творческого, художественного продукта. В этих условиях художественная значимость талантливых булгаковских пьес перестает перевешивать их непролетарское содержание.

В определенном смысле ситуацию можно сопоставить с тем, что давал стране нэп. Пока не было отечественной государственной промышленности, пока мы существенно зависели от мелкотоварного крестьянского хозяйства и частника, запрещать несоциалистические экономические формы было не просто глупо, было самоубийственно. Однако с появлением социалистических предприятий, действовавших по государственному плану и способных аккумулировать большие ресурсы, уже в конце 20-х годов частник стал экономически сдавать, не выдерживая конкуренции на внутреннем рынке. Это предопределило конец нэпа, который выполнил свою переходную функцию.

В этом смысле запрет булгаковских пьес в 1926-1928 годах, если бы он случился, оставил бы зрителя без необходимого культурного воздуха, в котором тесно сплелись таланты драматурга и режиссера, самоотверженная игра актеров, острая сюжетная коллизия из близких и живых в памяти лет Гражданской войны.

В дневнике Е. С. Булгаковой сохранилось любопытное свидетельство, объясняющее отчасти особое личное отношение Сталина к «Дням Турбиных». Сравнивая Булгакова с Н. Эрдманом, Сталин сказал Горькому: «...Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков! Тот здорово берет! Против шерсти берет! (Он рукой показал и интонационно.) Это мне нравится!»

Для Булгакова начались черные дни. Однако было бы неверно полагать, что все ужасно не любили и травили Булгакова, а один Сталин его защищал. 30 июля 1929 года начальник главискусства РСФСР А. И. Свидерский пишет секретарю ЦК ВКП(б) А. П. Смирнову записку о встрече с писателем. «Я имел продолжительную встречу с Булгаковым, - докладывает Свидерский. - Он производит впечатление человека затравленного и обреченного. Я даже не уверен, что он нервно здоров. Положение его действительно безысходное. Он, судя по общему впечатлению, хочет работать с нами, но ему не дают и не помогают в этом. При таких условиях удовлетворение его просьбы является справедливым (Булгаков просил или дать ему работу, или отпустить за границу. - Авт.)» (АП РФ. Ф.3. Оп.34. Д.239. Л.8.)

Спустя три дня, 3 августа 1929 года Смирнов докладывает в Политбюро: «...Со своей стороны считаю, что в отношении Булгакова наша пресса заняла неправильную позицию. Вместо линии на привлечение его и исправление - практиковалась только травля, а перетянуть его на нашу сторону, судя по письму т. Свидерского, можно.

Что же касается просьбы Булгакова о разрешении ему выезда за границу, то я думаю, что ее надо отклонить. Выпускать его за границу с такими настроениями - значит увеличивать число врагов. Лучше будет оставить его здесь, дав АППО (Отдел агитации и пропаганды. - Авт.) ЦК указания о необходимости поработать над привлечением его на нашу сторону, а литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться.

Нельзя пройти мимо неправильных действий ОГПУ по части отобрания у Булгакова его дневников. Надо предложить ОГПУ дневники вернуть» (АП РФ. Ф.3. Оп.34. Д.239. Л.6.)

Сам Булгаков не испытывал никаких иллюзий насчет своего места в новой пролетарской культуре. 28 марта 1930 года, оставшись без работы и не имея возможности публиковаться, он пишет известное письмо Правительству СССР.

В нем писатель характеризует свое положение словами «ныне я уничтожен», «вещи мои безнадежны», «невозможность писать равносильна для меня погребению заживо». Цитируя многочисленные разгромные отзывы на свои произведения, он, в частности, пишет: «Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым получен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и С НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЯРОСТЬЮ доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.

И я заявляю, что пресса СССР СОВЕРШЕННО ПРАВА...

Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг...

И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах „Дни Турбиных“, „Бег“ и в романе „Белая гвардия“: упорное изображение русской интеллигенции, как лучшего слоя в нашей стране... Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией.

Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает - несмотря на свои великие усилия СТАТЬ БЕССТРАСТНО НАД КРАСНЫМИ И БЕЛЫМИ - аттестат белогвардейца, врага, а, получив его, как всякий понимает, может считать себя конченным человеком в СССР...

Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.

Я обращаюсь к гуманности Советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу...».

Затем еще одно письмо 5 мая 1930 года, уже лично Сталину: «Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! Я не позволил бы себе беспокоить Вас письмом, если бы меня не заставляла сделать это бедность. Я прошу Вас, если это возможно, принять меня в первой половине мая. Средств к спасению у меня не имеется. Уважающий Вас Михаил Булгаков» (АП РФ. Ф.45. Оп.1. Д.713. Л.35).

Результатом писем стал сталинский телефонный звонок, настолько скупой и бессодержательный, что не остается никаких сомнений в абсолютном отсутствии у вождя интереса к писателю. Представляется, что отчасти причиной этого стало само письмо. Раньше Сталин, ни с какой стороны не знавший как человека Булгакова, судил о нем по его произведениям, хотя бы одно из которых ему без сомнений очень нравилось. Между тем в творчестве писателя отчетливо читался вызов классовой культуре. А «Собачье сердце» вообще можно считать антипролетарским памфлетом. И что же? Этот независимый творец униженно просит (что в его положении, без сомнения, вполне естественно). Не удивительно, что проскользнувший в разговоре Сталина с Булгаковым намек на возможную встречу, так и остался намеком: Сталину с Булгаковым говорить было не о чем. Интерес к нему был утрачен.

А просьба писателя выполнена: он принят на работу в МХАТ.

Булгаков же был иного мнения. В своем новом письме к Сталину 30 мая 1931 года (где обращается с горячей просьбой направить в заграничный отпуск с 1 июля по 1 октября) он пишет: «Но, заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание (! - так в тексте. - Авт.) заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам». И спустя годы жена писателя, Е. С. Булгакова пишет в дневнике: «Я все время думала о Сталине и мечтала о том, чтобы он подумал о Мише и чтобы судьба наша переменилась...»

А 11 июня 1934 года вновь: «Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! ... В конце апреля этого года мною было направлено Председателю Правительственной Комиссии, управляющей Художественным Театром, заявление, в котором я испрашивал разрешение на двухмесячную поездку за границу, в сопровождении моей жены Елены Сергеевны Булгаковой, а также разрешение обменять советскую валюту на иностранную в количестве, которое будет найдено нужным для поездки... (Далее на нескольких машинописных страницах следует рассказ о том, как отказали. - Авт.) Обида, нанесенная мне... тем серьезнее, что моя четырехлетняя служба в МХАТ для нее никаких оснований не дает, почему я и прошу Вас о заступничестве...» (АП РФ. Ф.3. Оп.34. Д.206. Л.37-38).

Кто же вложил в уста Воланда слова: «Никогда ничего не просите»?..

Завершающей страницей их взаимоотношений стала последняя пьеса Булгакова «Батум» (первоначальное название - «Пастырь»). Писатель задумал ее в феврале 1936 года. Современники и нынешние исследователи творчества Булгакова в один голос утверждают, что за этим выбором напрочь отсутствовали приспособленческие соображения. В это очень хочется верить, и предположим, что так оно и есть. В противном случае жизненная драма выдающегося драматурга должна была бы иметь довольно жалкий итог. Надо думать, Булгаков всерьез увлекся темой молодого героя-революционера, зовущего за собою народ на великое дело. Косвенно в этом замысле выражено сложившееся к тому моменту у Булгакова отношение к современному ему Сталину как, по меньшей мере, незаурядной фигуре.

Сразу же приходится отмести самые фантастические версии о том, что в процессе сбора фактов о юности вождя и превращении их в пьесу, Булгаков де накопал что-то таинственное и сильно скрываемое самим Сталиным. Во-первых, источниковая база для этого под руками писателя была довольно скудна. Во-вторых, текст ее хорошо известен и никаких «криминальных» намеков не содержит. В-третьих, соображения в пользу того, что Сталин вообще был в принципе против подобных произведений, верно лишь отчасти. Дело в том, что в это же самое время в трех театрах Тбилиси вовсю шел спектакль, построенный на том же самом материале. Пьеса Ш. Дадиани «Из искры» имела успех, ее никто не запрещал, автор в 1937 году уже был избран депутатом Верховного Совета СССР.

Из возможно скрываемого Сталиным о своем прошлом чаще всего упоминают его гипотетическую связь с царской охранкой (опровергнутую неоднократно, например: Перегудова З. И. Политический сыск России 1880-1917. М., 2000; Козлов В. П. Обманутая, но торжествующая Клио. Подлоги письменных источников по российской истории в XX веке. М., 2001) и гипотетическое участие в экспроприациях, никогда им самим прямо не опровергавшееся. Искать в этом направлении причины запрета очередной пьесы Булгакова представляется бесперспективным.

Между тем, причина лежит на поверхности. Автор, чьи произведения плотно вошли в списки чуждой, буржуазной литературы - под этим клеймом Булгаков вошел в статью Большой Советской Энциклопедии (1927) и в учебник «Современная литература» для 10 класса (1936) - по неписанным правилам просто не имел права писать на подобную тему. Не награждать же его за удачную пьесу о вожде! Да и что пришлось бы заново писать в той же БСЭ, что он «исправился» что ли?..

18 октября 1939 года Е. С. Булгакова записывает: «Сегодня два звонка интересных. Первый - от Фадеева, о том, что он завтра придет Мишу навестить (да, я не записываю аккуратно в эти дни болезни - не хватает сил - не записала, что (кажется, это было десятого) было во МХАТе Правительство, причем Генеральный секретарь, разговаривая с Немировичем, сказал, что пьесу „Батум“ он считает очень хорошей, но что ее ставить нельзя».

1. Вплоть до решения вопроса о постановке «Дней Турбиных» в Художественном театре в сентябре 1926 года Сталин, по-видимому, ничего о Булгакове не знал и с творчеством его знаком вряд ли был.

2. Упорство, с которым Сталин не присоединялся к тем, кто считал что Булгакова нужно запретить и немедля, объясняется только тем, что его талантливые пьесы, не взирая на их непролетарский характер, публике и театральным работникам нравились и позволяли возбудить в молодой советской стране театральную жизнь.

3. С появлением новых литературных произведений и пьес, авторами которых становятся молодые драматурги из народа - Лавренев, Вс. Иванов, Шолохов - особая нужда в том, чтобы держаться за «не нашу» драматургию Булгакова, отпала. И не столько булгаковские, сколько эти новые произведения ставятся Сталиным в пример и в укор бесплодному, малохудожественному РАППу.

4. Первый же человеческий контакт, состоявшийся в результате многочисленных обращений Булгакова в Правительство и лично к Сталину, наглядно показал полную незаинтересованность Сталина в сближении с Булгаковым. Ни прямых документальных подтверждений (кроме писем Булгакова), ни косвенных признаков того, что вождь и писатель когда-либо еще контактировали, нет.

5. Попытка Булгакова написать и предложить к постановке пьесу, посвященную Сталину, закончилась ничем. Сталин пьесу похвалил и порекомендовал не ставить. Писать в СССР о вожде драматург с репутацией Булгакова не мог. Булгаков этого не понял (или не хотел понять). Иных причин для отказа в постанове пьесы «Батум», - по содержанию мало чем отличавшейся от других пьес о Сталине, с успехом шедших в то же время, - не найдено.

Сказать что-либо определенное по поводу знакомства Сталина с тем или иным произведением Булгакова очень трудно, если вообще возможно.

«Собачье сердце» впервые в два захода (7 и 21 марта 1925 года) читалась автором в кругу коллег по перу и знакомых в марте в доме литературоведа и издательницы Евдоксии Федоровны Никитиной. О факте читки и кратком содержании повести агентом ОГПУ тогда же направлены своему руководству два подробных отчета.

7 мая 1926 года повесть (два машинописных экземпляра вместе с дневниками Булгакова за 1921-1923 годы) изъята при обыске.

О публикации своих произведений Булгаков рассказал сам 22 сентября 1926 года в ОГПУ во время беседы со следователем С. Г. Гендиным.

«Первое крупное произведение было напечатано в альманахе „Недра“ под заглавием „Дьяволиада“, - показывает Булгаков для протокола, - печатал постоянно и регулярно фельетоны в газете „Гудок“, печатал мелкие рассказы в разных журналах. Затем написал роман „Белая гвардия“, затем „Роковые яйца“, напечатанные в „Недрах“ и в сборнике рассказов. В 1925 г. написал повесть „Собачье сердце“, нигде не печатавшееся. Ранее этого периода написал повесть „Записки на манжетах“...

„Белая гвардия“ была напечатана только двумя третями и недопечатана вследствие закрытия, т. е. прекращения, толстого журнала „Россия“.

„Повесть о собачьем сердце“ не напечатана по цензурным соображениям. Считаю, что произведение „Повесть о собачьем сердце“ вышло гораздо более злободневным, чем я предполагал, создавая его, и причины запрещения печатания мне понятны. Очеловеченная собака Шарик получилась с точки зрения профессора Преображенского отрицательным типом, т. к. подпала под влияние фракции. Это произведение я читал на „Никитинских субботниках“, редактору „Недр“ т. Ангарскому, и в кружке поэтов у Зайцева Петра Никаноровича, и в „Зеленой лампе“. В „Никитинских субботниках“ было человек 40, в „Зеленой лампе“ человек 15 и в кружке поэтов человек 20. Должен отметить, что неоднократно получал приглашения читать это произведение в разных местах и от них отказывался, так как понимал, что в своей сатире пересолил в смысле злостности и повесть возбуждает слишком пристальное внимание» (Шенталинский В. Мастер глазами ГПУ. Новый Мир. 1997. № 10)

Итак, «Роковые яйца» опубликованы еще в 1925 году (одно из изданий - сборник булгаковских рассказов под тем же названием: «Роковые яйца», изд. «Недра», 1925 г., М.). Между тем, сведения, которыми мы располагаем о литературных предпочтениях Сталина того периода, говорят о том, что современная отечественная проза и беллетристика были, скажем мягко, не на первом месте. Вот, например, какие рекомендации по систематизации своей библиотеки дает он помощникам 29 мая 1925 года:

«Мой совет (и просьба)

а) философия;

б) психология;

в) социология;

г) политэкономия;

д) финансы;

е) промышленность;

ж) сельское хозяйство;

з) кооперация;

и) русская история;

к) история зарубежных стран;

л) дипломатия;

м) внешняя и внутренняя торговля;

н) военное дело;

о) национ. вопрос;

п) съезды и конференции (а также резолюции), партийные, коминтерновские и иные (без декретов и кодексов законов);

р) положение рабочих;

с) положение крестьян;

т) комсомол (все, что имеется в отдельных изданиях о комсомоле);

у) история револ. в других странах;

ф) о 1905 годе;

х) о февральск. рев. 1917 г.;

ц) об октябрьск. рев. 1917;

ч) о Ленине и ленинизме;

ш) История РКП;

щ) о дискуссиях в РКП (статьи, брошюры etc);

щ 1) профсоюзы;

щ 2) беллетристика;

щ 3) художест. критика;

щ 4) журналы политические;

щ 5) журналы естественно-научные;

щ 6) словари всякие;

щ 7) мемуары;

2) Из этой классификации изъять книги:

а) Ленина (отдельно)

б) Маркса (-)

в) Энгельса (-)

г) Каутского (-)

д) Плеханова (-)

е) Троцкого (-)

ж) Бухарина (-)

з) Зиновьева (-)

и) Каменева (-)

к) Лафарга (-)

л) Р. Люксембург (-)

м) Радека (-)

(Илизаров Б. С. Тайная жизнь Сталина. М.,2003. Между С. 224 и 225).

Это, разумеется, не значит, что Сталин ничего из современной художественной литературы не читал. Однако в случаях, когда мы располагаем надежными свидетельствами его знакомства с тем или иным произведением, речь идет либо о рекомендации, которую ему кто-то дает, либо о непосредственном обращении автора с просьбой высказаться по поводу его творения.

Пример рекомендации. «Здравствуй, Клим! - пишет Сталин К. Е. Ворошилову 12 июня 1932 года. - Книжку Эльдерса („Разрушение Парижа“) просмотрел. Занимательная книжка. Надо бы обязательно издать ее на русском языке. Она будет культивировать у нас дух хорошего боевизма среди летчиков, она облегчит воспитание дисциплинированных героев летного дела. А это нужно нам теперь, как никогда. Кроме того, книжка содержит ряд поучительных указаний, полезных нашим летчикам. Надо издать ее либо в виде отдельной книжечки, либо в виде фельетонов в „Красной Звезде“. Обязательно!..» (РГАСПИ Ф. 74, Оп. 2, Д. 38. Л. 64-65)

Рекомендовал ли кто-либо прочесть Сталину Булгакова до осени 1926 года - неизвестно. Никаких документальных свидетельств этого нет. Однако ситуация вокруг постановки «Дней Турбиных» весьма вероятно могла подвигнуть Сталина на знакомство с другими произведениями скандально прославившегося автора. Ничего более определенного тут сказать нельзя.

Однако В. Лосев в статье «Художественная автобиография Михаила Булгакова» безапелляционно заявляет: «Именно в эти годы (1921-1923. - Авт.) им написаны бесподобные повести „Дьяволиада“, „Ханский огонь“, „Роковые яйца“ и „Собачье сердце“. Именно в эти годы он привлек к себе пристальное внимание синедриона на Лубянке, в это же время с его „злыми“ повестями ознакомился Сталин...» (http://www. bulgakov. net. ru/llb-ar-author-125/).

Что касается Лубянки, факты пристального внимания действительно подтверждаются. Но откуда такая уверенность насчет Сталина? Так или иначе, Сталину и без Булгакова было что читать - в первую очередь по его непосредственной рабочей необходимости. Тем более в 1921-1923 годах, когда едва ли даже среди литераторов имя Булгакова кому-то что-то сказало бы. Примеров безответственных заявлений подобных этому десятки, однако это нисколько не проясняет истинной картины заинтересованности и знакомства Сталина с тем, что выходило из под булгаковского пера.

Чисто теоретически прочесть, например, «Собачье сердце» Сталину могли «порекомендовать» из ОГПУ или Главлита. Почему нет? Экземпляр ОГПУ в результате обыска получило еще в мае 1925 года. А Главлит знакомился с ним в 1926-1927 годах, когда Булгаков пытался получить разрешение на публикацию повести. Тут бы с сопроводительным письмом и выслать книжку генеральному секретарю.

К сожалению, это невероятный вариант. Дело в том, что ознакомление с такими рукописями официально не входило в круг вопросов, которыми занимался генсек. Такое письмо в его адрес было просто невозможно. Не удивительно, что ни одного подобного письма мы не знаем, хотя за последние 5 лет свет увидели, по меньшей мере, пять увесистых сборников архивных документов, где помещены самые разнообразные - формальные и неформальные - обращения в адрес Сталина.

Остается вариант, когда Сталину предложил прочесть рукопись кто-то, кто по службе получил ее в свое распоряжение, а со Сталиным был «на короткой ноге». Так, как будто, могли бы поступить Менжинский или Луначарский... Это по-моему очень сомнительно, но не исключено, и в любом случае не поддается проверке. Слухи о повести или записи отрывков могли попасть к нему через близких или родных, вхожих в дом. Но могли и не попасть.

Документов, подтверждающих самостоятельный интерес Сталина к булгаковским произведениям, также пока не найдено. Было бы любопытно обнаружить записку, обращенную, к примеру, Товстухе: «Достаньте книжки писателя Булгакова...» Но если такая записка и существует, она пока не обнаружена (в свете бурного расцвета булгаковедения в последние два десятилетия, вероятность ее обнаружения уже очень мала - вычесали из архивов все).

Насчет «Мастера и Маргариты». Как известно, первая редакция романа, уже содержавшая все сцены с Иешуа, была готова в 1928 году, а затем уничтожена автором, о чем он упомянул в своем письме правительству СССР 28 марта 1930 года («И лично я, своими руками бросил в печку черновик романа о дьяволе»). К работе над романом он вернулся только в 1932-м. При этом Булгаков не делал секрета из того, что он пишет. Как вспоминает в комментариях к публикации третьей редакции романа Е. Г. Булгакова, он читает главы по знакомым. В условиях же повального сотрудничества «творческой интеллигенции» с ОГПУ, секрета из этого уже не сделаешь. Однако на сегодня нет никаких документальных следов существования стороннего интереса к этому произведению.

Наоборот, сам Булгаков в черновике очередного обращения к Сталину в 1931 году прямо пишет: «Мне хочется просить вас стать моим первым читателем». В окончательный текст, правда, эта фраза не попала, но сама попытка симптоматична: что в этот или будущий момент Булгаков имел в виду предложить «первому читателю»?

Булгаковеды любят искать параллели отношений писателя и генсека в посвященной Мольеру пьесе «Кабале святош». Но ее текст попал в Художественный театр еще в 1929-м, секретом он не был и к тому моменту уже имел сотни, если не тысячи читателей.

До замысла «Батума» еще пять лет.

Думается, что в момент формулирования просьбы, обращенной к «первому читателю», Булгаков подразумевает нечто совершенно для него особенное, главное. И если правы те, кто считает роман о Мастере главным булгаковским романом, логично предположить, что именно его имел в виду писатель.

Однако завершить роман ему было не суждено. Разумеется, неоконченную рукопись на прочтение он ни при каких обстоятельствах давать бы генсеку не стал.

Если в свою очередь Сталин и знал, что именно пишет Булгаков, явного интереса к этому он не проявлял. Немыслимо, чтобы Сталин обращался к кому-либо из писателей с подобной просьбой. Аналогов таких обращений не существует даже в случае с авторами, которые были вхожи к Сталину и имели возможность напрямую беседовать с ним. Что бы ни писал Булгаков, сколь бы ни был загадочен сюжет его романа, как бы ни преломлялись в нем фигуры реальных людей, сталинский интерес к этому не оставил никаких осязаемых следов. Рукописи у Булгаковых не пропадали, «взаймы» они их не давали, со Сталиным ни встреч, ни телефонных разговоров после 1930-го года не было.

Что же касается единственного телефонного контакта, он хорошо известен по нескольким совпадающим свидетельствам. Разумеется, все они исходят от самого писателя. Вначале, ошарашенный и восторженный, он рассказал все жене. Затем пересказывал друзьям. Потом цитировал фразы из разговора в письмах Сталину, напоминая самое для себя важное - о возможности поездки за границу. Естественно, этот простой бытовой разговор, призванный разрядить ситуацию вокруг талантливого «диссидента» и дать ему понять, что он не приговорен, не оставил да и не мог оставить никакого архивного следа. Сталин беседовал подобным образом не только с Булгаковым.

Ничего сверхважного данный разговор собой не представлял. За исключением, пожалуй, того простого факта, что при минимальном реальном интересе к Булгакову со стороны Сталина, писатель, как десятки и сотни людей в схожих обстоятельствах, был бы просто напросто приглашен на встречу в Кремль. В данном случае как видно Сталин в этом не нуждался. То есть, говорить с Булгаковым ему было не о чем. Если же кому-то выгодно утверждать обратное, достаточно попросить в подтверждение своей точки зрения привести хоть одно доказательство.

Генеральному Секретарю ЦК ВКП(б) Иосифу Виссарионовичу Сталину

Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!

"Чем далее, тем более усиливалось во мне желание быть писателем современным. Но я видел в то же время, что, изображая современность, нельзя находиться в том высоко настроенном и спокойном состоянии, какое необходимо для произведения большого и стройного труда.

Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком раздражает; перо писателя нечувствительно переходит в сатиру.

"мне всегда казалось, что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвование и что именно для службы моей отчизне я должен буду воспитаться где-то вдали от нее.

"я знал только то, что еду вовсе не затем, чтобы наслаждаться чужими краями, но скорей чтобы натерпеться, - точно как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее".

Н. Гоголь.

Я горячо прошу Вас ходатайствовать за меня перед Правительством СССР о направлении меня в заграничный отпуск на время с 1 июля по 1 октября 1931 года.

Сообщаю, что после полутора лет моего молчания с неудержимой силой во мне загорелись новые творческие замыслы, что замыслы эти широки и сильны, и я прошу Правительство дать мне возможность их выполнить.

С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен.

Во мне есть замыслы, но физических сил нет, условий, нужных для выполнения работы, нет никаких.

Причина болезни моей мне отчетливо известна:

На широком поле словесности российской в СССР я был один- единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя.

Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе.

Злобы я не имею, но я очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать.

Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей профессии. Умолкает. Это, скажем прямо, малодушие.

Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал, значит, был не настоящий.

А если настоящий замолчал - погибнет.

Причина моей болезни - многолетняя затравленность, а затем молчание.

За последний год я сделал следующее:

несмотря на очень большие трудности, превратил поэму Н. Гоголя "Мертвые души" в пьесу,

работал в качестве режиссера МХТ на репетициях этой пьесы,

работал в качестве актера, играя за заболевших актеров в этих же репетициях,

был назначен в МХТ режиссером во все кампании и революционные празднества этого года,

служил в ТРАМе - Московском, переключаясь с дневной работы МХТовской на вечернюю ТРАМовскую,

ушел из ТРАМа 15.III.31 года, когда почувствовал, что мозг отказывается служить и что пользы ТРАМу не приношу,

взялся за постановку в театре Санпросвета (и закончу ее к июлю).

А по ночам стал писать.

Но надорвался.

Я переутомлен.

Сейчас все впечатления мои однообразны, замыслы повиты черным, я отравлен тоской и привычной иронией.

В годы моей писательской работы все граждане беспартийные и партийные внушали и внушили мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку, и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран.

Если это так - мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишен возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключенного.

Как воспою мою страну - СССР?

Перед тем, как писать Вам, я взвесил все. Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться. Ключ в этом.

Сообщаю Вам, Иосиф Виссарионович, что я очень серьезно предупрежден большими деятелями искусства, ездившими за границу, о том, что там мне оставаться невозможно.

Меня предупредили о том, что в случае, если Правительство откроет мне дверь, я должен быть сугубо осторожен, чтобы как-нибудь нечаянно не захлопнуть за собой эту дверь и не отрезать путь назад, не получить бы беды похуже запрещения моих пьес.

По общему мнению всех, кто серьезно интересовался моей работой, я невозможен ни на какой другой земле, кроме своей - СССР, потому что 11 лет черпал из нее.

К таким предупреждениям я чуток, а самое веское из них было от моей побывавшей за границей жены, заявившей мне, когда я просился в изгнание, что она за рубежом не желает оставаться и что я погибну там от тоски менее чем в год.

(Сам я никогда в жизни не был за границей. Сведение о том, что я был за границей, помещенное в Большой Советской Энциклопедии, - неверно.)

"Такой Булгаков не нужен советскому театру", - написал нравоучительно один из критиков, когда меня запретили.

Не знаю, нужен ли я советскому театру, но мне советский театр нужен как воздух.

Прошу Правительство СССР отпустить меня до осени и разрешить моей жене Любови Евгениевне Булгаковой сопровождать меня. О последнем прошу потому, что серьезно болен. Меня нужно сопровождать близкому человеку. Я страдаю припадками страха в одиночестве.

Если нужны какие-нибудь дополнительные объяснения К этому письму, я их дам тому лицу, к которому меня вызовут.

Но, заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам.

Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти.

Вы сказали: "Может быть, вам действительно нужно ехать за границу?"

Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссером в театрах СССР.

28 марта 1930 года Михаил Афанасьевич Булгаков направляет письмо в правительство СССР. В своем послании он просит срочно разрешить ему выезд за рубеж в сопровождении супруги либо предоставить возможность трудоустройства во МХАТе. К этому моменту пьесы Булгакова исчезли из репертуара театров, его произведения советская критика разгромила в пух и прах. У семьи не было ни копейки денег. В результате писателю и драматургу предоставили работу. В 1930 году он становится режиссером-ассистентом во МХАТе

Письмо Правительству СССР
Михаила Афанасьевича Булгакова (Москва, Пироговская, 35-а, кв. 6)

Я обращаюсь к Правительству СССР со следующим письмом:

1
После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет.
Сочинить «коммунистическую пьесу» (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик.
Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.
Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.
Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым.

2
Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных было 3, враждебно-ругательных — 298.
Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни.
Героя моей пьесы «Дни Турбиных» Алексея Турбина печатно в стихах называли «сукиным сыном», а автора пьесы рекомендовали как «одержимого собачьей старостью». Обо мне писали как о «литературном уборщике», подбирающем объедки после того, как «наблевала дюжина гостей».

Писали так:
«…Мишка Булгаков, кум мой, тоже, извините за выражение, писатель, в залежалом мусоре шарит… Что это, спрашиваю, братишечка, мурло у тебя… Я человек деликатный, возьми да и хрястни его тазом по затылку… Обывателю мы без Турбиных, вроде как бюстгалтер собаке без нужды… Нашелся, сукин сын. Нашелся Турбин, чтоб ему ни сборов, ни успеха…» («Жизнь искусства», N44−1927 г.).
Писали «о Булгакове, который чем был, тем и останется, новобуржуазнымотродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы» («Комс. правда», 14/X-1926 г.).

Сообщали, что мне нравится «атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля» (А. Луначарский, «Известия, 8/X-1926 г.) и что от моей пьесы «Дни Турбиных» идет «вонь» (стенограмма совещания при Агитпропе в мае 1927 г.), и так далее, и так далее…
Спешу сообщить, что цитирую я не с тем, чтобы жаловаться на критику или вступать в какую бы то ни было полемику. Моя цель — гораздо серьезнее.
Я не доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.
И я заявляю, что пресса СССР совершенно права.

3
Отправной точкой этого письма для меня послужит мой памфлет «Багровый остров».
Вся критика СССР, без исключений, встретила эту пьесу заявлением, что она «бездарна, беззуба, убога» и что она представляет «пасквиль на революцию».
Единодушие было полное, но нарушено оно было внезапно и совершенно удивительно.
В N 22 «Реперт. Бюл.» (1928 г.) появилась рецензия П. Новицкого, в которой было сообщено, что «Багровый остров» — «интересная и остроумная пародия», в которой «встает зловещая тень Великого Инквизитора, подавляющего художественное творчество, культивирующего рабские подхалимски-нелепые драматургические штампы, стирающего личность актера и писателя», что в «Багровом острове» идет речь о «зловещей мрачной силе, воспитывающей илотов, подхалимов и панегиристов…». Сказано было, что «если такая мрачная сила существует, негодование и злое остроумие прославленного драматурга оправдано».
Позволительно спросить — где истина?
Что же такое, в конце концов, «Багровый остров» — «убогая, бездарная пьеса» или это «остроумный памфлет»?
Истина заключается в рецензии Новицкого. Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе действительно встает зловещая тень и это тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает илотов, панегиристов и запуганных «услужающих». Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию и погубит ее.
Я не шепотом в углу выражал эти мысли. Я заключил их в драматургический памфлет и поставил этот памфлет на сцене. Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что «Багровый остров» — пасквиль на революцию. Это несерьезный лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать невозможно. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком — не революция.
Но когда германская печать пишет, что «Багровый остров» — это «первый в СССР призыв к свободе печати» («Молодая гвардия» N 1−1929 г.), — она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.

4
Вот одна из черт моего творчества и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я — мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина.
Нечего и говорить, что пресса СССР и не подумала серьезно отметить все это, занятая малоубедительными сообщениями о том, что в сатире М. Булгакова «клевета».
Один лишь раз, в начале моей известности, было замечено с оттенком как бы высокомерного удивления:
«М. Булгаков хочет стать сатириком нашей эпохи» («Книгоша», N 6−1925 г.).
Увы, глагол «хотеть» напрасно взят в настоящем времени. Его надлежит перевести в плюсквамперфектум: М. Булгаков стал сатириком как раз в то время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР абсолютно немыслима.
Не мне выпала честь выразить эту криминальную мысль в печати. Она выражена с совершенной ясностью в статье В. Блюма (N 6 «Лит. газ.»), и смысл этой статьи блестяще и точно укладывается в одну формулу:
всякий сатирик в СССР посягает на советский строй.
Мыслим ли я в СССР?

5
И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах — «Дни Турбиных», «Бег» и в романе «Белая гвардия»: упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях «Войны и мира». Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией.
Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает — несмотря на свои великие усилия стать бесстрастно над красными и белыми — аттестат белогвардейца-врага, а получив его, как всякий понимает, может считать себя конченным человеком в СССР.

6
Мой литературный портрет закончен, и он же есть политический портрет. Я не могу сказать, какой глубины криминал можно отыскать в нем, но я прошу об одном: за пределами его не искать ничего. Он исполнен совершенно добросовестно.

7
Ныне я уничтожен.
Уничтожение это было встречено советской общественностью с полной радостью и названо «достижением».
Р. Пикель, отмечая мое уничтожение («Изв.», 15/IX-1929 г.), высказал либеральную мысль:
«Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка советских драматургов».
И обнадежил зарезанного писателя словами, что «речь идет о его прошлых драматургических произведениях».
Однако жизнь, в лице Главреперткома, доказала, что либерализм Р. Пикеля ни на чем не основан.
18 марта 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, лаконически сообщающую, что не прошлая, а новая моя пьеса «Кабала святош» («Мольер») К ПРЕДСТАВЛЕНИЮ НЕ РАЗРЕШЕНА.
Скажу коротко: под двумя строчками казенной бумаги погребены — работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчисленные отзывы — блестящая пьеса.
Р. Пикель заблуждается. Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие, и все будущие. И лично я, своими руками бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр».
Все мои вещи безнадежны.

8
Я прошу Советское Правительство принять во внимание, что я не политический деятель, а литератор, и что всю мою продукцию я отдал советской сцене.
Я прошу обратить внимание на следующие два отзыва обо мне в советской прессе.
Оба они исходят от непримиримых врагов моих произведений и поэтому они очень ценны.
В 1925 году было написано:
«Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета» (Л. Авербах, «Изв.», 20/IX-1925 г.).
А в 1929 году:
«Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его творчества» (Р. Пикель, «Изв.», 15/IX-1929 г.).
Я прошу принять во внимание, что невозможность писать для меня равносильна погребению заживо.

9
Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.

10
Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу.

11
Если же и то, что я написал, неубедительно, и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера.
Я именно и точно и подчеркнуто прошу о категорическом приказе о командировании, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен СССР как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско. Мое имя сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили испуг, несмотря на то, что в Москве громадному количеству актеров и режиссеров, а с ними и директорам театров, отлично известно мое виртуозное знание сцены.
Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста режиссера и автора, который берется добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес о вплоть до сегодняшнего дня.
Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный Театр — в лучшую школу, возглавляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко.
Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — я прошусь на должность рабочего сцены.
Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, — нищета, улица и гибель.
Москва, 28 марта 1930 года

Как это не прискорбно констатировать, интерес к роману М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» – падает.

Когда на экраны России в 2012 году вышел многострадальный фильм Юрия Кара «Мастер и Маргарита», в Москве фильм прошел «стороной, как проходит косой дождь». Но прокатчики, как и букмекеры, не ошибаются – таков спрос.

Что происходит?

Мистический, культовый роман, лежащий в основе сценария, скандальнейший фильм, ждавший выхода с 1994 года в связи с интригой ссоры между его создателями, великие и замечательные актеры… и итог: кинотеатр «КАРО Фильм Киргизия», Новогиреево – аж два сеанса!

А как всё начиналось…

Я хорошо помню, как в 1988 году я гладил купленную книгу избранных произведений Михаила Афанасьевича, не веря своему счастью: у меня есть СВОЙ «Мастер и Маргарита»!!!

Сегодня роман представлен в моей библиотеке во множестве вариантов. И любовь к нему не ржавеет. Слова: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат…» – всё так же, как прежде, подбрасывают мой сердечный ритм.

И всё же, что произошло? Где общественный интерес к культовому роману? Куда он делся? «Прошла любовь – завяли помидоры»?

Хорошо, начнем сначала.

О чём этот роман?

Вопрос – сложный.

Но, может быть, кто-то знает, зачем Воланд появился в Москве?

То-то и оно, нет у Воланда для этого никакой причины. Как нет у него оснований наказывать хоровым пением ни в чем не повинных совслужащих и выставлять на посмешище завлеченных в новомодную лавку посетителей варьете.

Кажется, что ответов на вопросы «зачем?» и «за что?» в романе нет – одна дьявольщина, чертовщина…

Зайдём с другой стороны.

Сложнейшая личность.

Талантище.

А человек, каков?

В Москве он одинок – друзей для фигуры такого масштаба раз-два и… Лямин, Ермолинский, Топленинов, Попов, Плотников.

Вам что-нибудь эти фамилии говорят?

А кто – против?

Авербах, Блюм, Вакс, Гольденберг, Дан, Фадеев, Вс. Вишневский, Ермилова, Ник. Никитин.

Ещё и Мейерхольд, Наталия Сац, Юрий Олеша, Михаил Яншин.

Что писали?

«Такой Булгаков не нужен советскому театру».

«Постановка пьесы «Бег» – это попытка … показать написанную богомазом икону белогвардейских великомучеников».

«Уборщик Зойкиной квартиры».

И конечно, не забудем наркома Луначарского: «Атмосфера собачьей свадьбы» – это его рецензия на «Дни Турбиных».

Вот такое соотношение: «Против меня был целый мир - и я один».

Почему не разорвали?

Сталин не позволил.

Сталин уравновесил.

Булгаков с искренней гордостью носил почётное звание: «Единственный советский литератор, с которым товарищ Сталин говорил по телефону».

Сталин и Булгаков – крайне интересная тема.

Фабула и фактология известны читающей публике: Сталин звонил Булгакову, Булгаков неоднократно писал Сталину.

Резюме этих коммуникаций в трудах исследователей творчества Булгакова, как правило, сводится к заключению: «Сталин, как никто понимал, что … он проиграл битву с писателем» (В. Лосев; Предисловие; «Дневник Мастера и Маргариты»; М.; «Вагриус»; 2004).

Значит, была битва Булгакова со Сталиным?

В первую очередь интересно: что вообще побудило И. Сталина пойти на личный контакт с писателем, хотя бы и по телефону? Да, было резкое письмо М. Булгакова, разосланное членам ЦК 28 марта 1930 года, в котором он просил, требовал и умолял отпустить его за границу.

Но сколько в ЦК приходило таких писем?

Хорошо известно, что Сталин особо выделял булгаковскую пьесу «Дни Турбиных». Эта пьеса шла в Москве даже в те периоды, когда все остальные произведения Булгакова не ставились и не печатались.

А вот «Бег» – произведение объективно более насыщенное, явно уникальное и сверхталантливое, Сталину не приглянулось. Здесь он увидел только сентиментальное оправдание белой эмиграции. Сталин считал, что «Бег» есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской «эмигрантщины», – стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. « «Бег», в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление».

А вот «Дни Турбиных» – совсем иное дело.

В «Днях» Сталин, как он посчитал, выхватил самую суть. «Не забудьте, – писал Сталин, – что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, – значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь».

Думаю, что проблема легитимности коммунистического режима занимала Сталина достаточно сильно. И здесь, у Булгакова, не в пошлой и убогой агитке, а в несомненно талантливом произведении он обнаружил то, что постоянно искал. Писал враг, писал о врагах, с нескрываемым сочувствием к ним, а написал ту ПРАВДУ, которую другие, нанятые властью или добровольно мобилизованные «инженеры человеческих душ» донести не могли. Хотя и пытались, и старались.

А как подано!

Весь спектакль идёт как бы на одной, крайне неприятной сталинскому слуху ноте – и финал: всё переворачивается. Сталин говорил Горькому: «Вот Булгаков!.. Тот здорово берёт! Против шерсти берёт! (Он рукой показал – и интонационно.) Это мне нравится!». И здесь же Сталин выказывает очень тонкое понимание сути: « «Дни Турбиных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма. Конечно, автор ни в какой мере «не повинен» в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?»

И всё же в чём причина такого внимания?

Эту сторону жизни знают только те, кому улыбался настоящий публичный успех. У многих непричастных в этот момент появляется неистребимое желание его, успех, разделить. На этом, если глубоко копнуть, всё меценатство построено. Очевидно, что и Сталина не миновала чаша сия. Он выделил Булгакова. Именно выделил. Теперь и до конца жизни это был уже не М. А. Булгаков, а «Булгаков, с которым по телефону разговаривал сам товарищ Сталин». Для Булгакова, не видевшего в окружении равных себе, это был уникальный, полностью принятый им, знак отличия.

Но кто такой Сталин?

Сталин – профессиональный бандит. Если выражаться языком этой сферы, то Сталин – многоходочник: семь раз сидел за разбойные нападения. И меценатство его должно было быть именно таким – уркоганным: приблизить, подавить, воспитать: чтобы «Мурку» исполнял «на раз».

А кто такой Булгаков?

Интеллигент. Сегодня сказали бы «ботаник». Самовлюбленный (не без этого), капризный, лощёный, монокль из глаза в глаз непринуждённо перебрасывал.

В глазах Сталина Булгаков просто лох. Талантливый, но лох. К тому же явный враг, который не стесняется в этом признаваться. С таким интересно поиграться. И способ начать игру у уголовников однообразно прост: прояви сочувствие, пригрей, защити…

Булгаков мечтает о загранице?

«А может быть, правда – вас пустить за границу? Что – мы вам очень надоели?» – спрашивает Сталин в телефонном разговоре.

И Булгаков уже не хочет уезжать: «Я очень много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может».

Сталин с ним согласен: «Вы правы. Я тоже так думаю».

«Но… может быть, вам всё-таки съездить?» – как бы размышляет «генсекр» (так у Булгакова). На этой оптимистической ноте и заканчивается их первый и единственный телефонный разговор.

Здесь приведу только одно высказывание М. Булгакова, которое стоит многих томов исследований его жизни и творчества: «…по счастью мне позвонил генеральный секретарь… Поверьте моему вкусу: он вёл разговор сильно, ясно, государственно и элегантно».

Сегодня мы не верим, а Булгаков искренне поверил в сталинскую доброту, как говорят в родной для Сталина среде: «повёлся»: «…Хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское моё мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам. Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти. Вы сказали: «Может быть, вам действительно нужно ехать за границу…» Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссёром в театрах СССР».

В одном из сохранившихся набросков письма, написанного Булгаковым в этот период (1931 год) он просит Сталина «стать моим первым читателем…». Да, да, конечно: Пушкин и Николай I.

И Сталин, и Булгаков прекрасно понимали, что в случае выезда возврата не будет. За границей родные Булгакова, в Берлине, Риге, Праге и Париже печатали произведения Михаила Афанасьевича. Гонорар был, значит, было на что жить. В СССР его ничто не держало. Ехать он желал непременно с женой. Жёны со временем менялись, но желание это – неизменно.

Булгаков перебирает поводы для поездки: просто желание, необходимость разобраться с неким В., ворующим у него в зарубежных издательствах гонорары, потом – лечиться, ещё раз лечиться, и наконец: «Сейчас все впечатления мои однообразны, замыслы повиты чёрным, я отравлен тоской и привычной иронией. В годы моей писательской работы все граждане беспартийные и партийные внушали и внушили мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран. Если это так – мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишён возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключённого. Как воспою мою страну – СССР?»

В завершении обещание написать по возвращении «благожелательную» книгу.

Какие гарантии того, что он вернётся?

Они многократно Булгаковым приводятся, как правило, на уровне: «…осенью надо присутствовать на репетиции…».

Но иногда создаётся нечто иное, очень сильное:

«По общему мнению всех, кто серьёзно интересовался моей работой, я невозможен ни на какой другой земле кроме своей – СССР, потому что 11 лет черпал из неё. К таким предупреждениям я чуток, а самое веское из них было от моей побывавшей за границей жены (Л. Е. Белозерской), заявившей мне, когда я просился в изгнание, что она за рубежом не желает оставаться, и что я погибну там от тоски менее чем в год».

Когда Булгаков это писал, очевидно, думал: «Поверит?»

Не поверил, но попытку обмануть его Сталин оценил.

Эх, сатирики, сатирики… Вольно же вам не замечать собственного комизма!

Сталин, говоривший о себе в третьем лице, очень не любил, когда кто-то пытался обмануть товарища Сталина.

Эта игра: «выпустят – не выпустят» шла до мая 1934 года.

Денег не взяли, сказали с уважением: «Они (паспорта) выдаются по особому распоряжению». (Как это тонко – «особое распоряжение».) Заполняя анкеты «веселились, хихикали, выдумывая разные ответы и вопросы» – вспоминала Е. Булгакова. А паспорта не дали – сказали, что уже поздно, приходите завтра. Завтра был выходной. «Завтра» закончилось 7 июня публичной пощёчиной, когда курьер Художественного Театра привёз всем по списку заграничные паспорта, а Булгакову привёз отказ.

Булгаков написал.

Написал Сталину: «…попал в тягостное, смешное, не по возрасту положение… обида, нанесённая мне … тем серьёзнее, что моя четырёхлетняя служба в МХАТ для неё никаких оснований не даёт, почему я и прошу Вас о заступничестве».

Высший пилотаж – у М. Булгакова нет даже тени понимания, кто истинный автор его трагедии. Это естественно: одно только сомнение лишает его единственного доступного ему титула: «литератора, с которым сам товарищ Сталин говорил по телефону».

Еще 28 марта 1930 года, в письме Правительству СССР, М. Булгаков писал, что советы написать «коммунистическую пьесу» отвергает. Не может он совершить этот «наивный политический курбет»: «Такая пьеса у меня не выйдет»…

Но время – не только лечит, оно и калечит.

В 1939 году драматург уже не столь категоричен. Да и руководство МХАТ согласно, что работа должна протекать в совершенно других условиях. И «к ноябрю-декабрю постарается устроить новую квартиру и по возможности – четыре комнаты». А работа эта ответственная: М. Булгаков пишет пьесу «Батум» о молодости Сталина.

В июле пьеса готова. Отзывы хороши.

14 августа 1939 года Булгаков во главе бригады МХАТа командирован в Грузию для изучения материалов к будущей постановке, зарисовок декораций, собирания песен к спектаклю. Но уже в Серпухове пришла телеграмма – всё отменяется: пьесы не будет.

Да, волк (так себя в начале 30-х называл Булгаков) уже готов Мурку «на раз» исполнять.

А ЕМУ нэ надо!

Жёстко? Не просто жестко – жестоко. По-сталински.

12 сентября 1939 г. Е. Булгакова записала слова мужа: «Плохо мне, Люсенька. Он мне подписал смертный приговор».

И что получили в итоге этой «игры» все мы?

Мы получили «Мастера и Маргариту».

Это произведение уникально потому, что оно создано, как лекарство, принимавшееся его автором для лечения от нанесённых ему душевных ран и разрушающих его обид.

Булгаков решил сварить такое снадобье. Для себя.

Да, именно им, этим средством от нестерпимой обиды на такую жизнь и был роман-месть «Мастер и Маргарита».

Это многое проясняет.

И снова спросим себя: зачем в Москве появился Воланд?

За что наказаны все отрицательные персонажи (а других, кроме Мастера, его подруги и Воланда с компанией в романе просто нет). В честь чего был дан бал у Сатаны?

И теперь можно попытаться найти ответы.

Если понимать, что перед нами роман-месть, то тогда выходит, что мстит автор силой Воланда: дьявол появляется для того, чтобы покарать обидчиков Мастера. С этим предположением всё выстраивается в чёткую логическую схему: несправедливость нанесённых автору романа о Понтии Пилате (а это – Булгаков!) обид столь грандиозна, что вмешиваются потусторонние силы.

Они приходят и наказывают.

Одних за гонения, других за равнодушие. Они же, силы зла, обеспечивают Мастеру заслуженный им бархатный покой.

Так ли это было на самом деле, как я здесь написал, знал только Булгаков.

Но то, что именно так прочли его роман миллионы советских интеллигентов – точно. Они увидели в «Мастере и Маргарите» то самое, такое необходимое им самим лекарство. Время, потраченное на чтение романа об авторе книги о Понтии Пилате, было кратким периодом погружения в сказку о торжестве справедливости.

И у нас были боли Мастера – Булгакова. И мы их так… нет, не лечили, мы их так глушили.

А сегодня?

Может быть, боли прошли?